— То не заставить было тебя одеться достойно, а теперь, гляди, и не узнать! — выхватив у Малки из рук Велькино ожерелье из сердолика и янтаря, княжна в сердцах швырнула его на пол.

Малка так и застыла на месте, удивленная донельзя. Велька тоже не сразу нашлась, что сказать. Махнула рукой горничной — иди, дескать. Спросила:

— Ты что это, сестрица, не с той ноги нынче встала?

— В тебе и правда девку с болота больше не узнать. А была чернавка чернавкой.

— Что ж. Я ведь не девка с болота. Я княженка, ты помнишь, — Велька старалась говорить спокойно.

И впрямь одеваться она теперь стала по-другому, так ведь следила за этим нянька, сама выбирала в сундуках, что княженке надеть. А самой Вельке было все равно, в чем день-деньской в горнице просиживать да в трапезной иногда показаться.

— Не надевай и это, — Чаяна и другое ожерелье смахнула со стола, хрустальное.

— Что, нехорошо оно мне? — Велька приподняла бровь. — Ну, выбери сама, а я надену.

— Вот это! — княжна потянула из шкатулки нить стеклянных бусин с потемневшими серебряными подвесками. — Это возьми.

Эти бусины не блестели, а все, что не блестело, Чаяне не нравилось.

— Давай, — Велька взяла ожерелье, хотела надеть, но Чаяна, словно спохватившись, и его выхватила у нее из рук и бросила в шкатулку.

— Нет, оно нехорошо, сама другое возьми!

— Возьму. Ты злиться перестань, — Велька взяла сестру за руку. — Не нужен мне твой Ириней, разве не видишь? И я ему. И никому я там не нужна. И мне — никто.

— Глупая ты просто! — Чаяна села на лавку, закрыла лицо руками. — Не понимаешь ничего. И что же, тебе совсем никто из них не люб?

— Моего любого там нет, — вдруг неожиданно для себя сказала Велька чистую правду.

Потому что и себе она признаваться не хотела, что просыпается под утро, как наяву чувствуя руки Венко на своих плечах, а губы его — на своих губах. Потому что Купала уже прошла, и ничего от нее не осталось, разве что туман над водой.

— Любого твоего? — встрепенулась сестра. — Ты что же, все про купчишку того думаешь? Совсем разум растеряла? Ты не должна, слышишь?..

— Кому какое дело до моих дум? — пожала плечами Велька. — Кому они вредят?

Теперь на ее сердце только и бывало тепло, когда она просыпалась с мыслями о Венко. Не хотелось его забывать, хоть и надо было.

Она сама выбрала ожерелье, хрустальное с сердоликом, всего одно, и серьги вдела в уши маленькие. Улыбнулась Чаяне:

— Ты, сестрица, и так красивей, во что тебя ни наряди. А Ириней как-то сказал, что на тебя глядеть больно, так ты хороша. Может, пошутил. Что, пойдем? — она потянула Чаяну к выходу.

— Погоди, — княжна что-то медлила. — Так не нужен тебе Ириней, говоришь? Послушай, сестричка, а ты приворотные заклятья знаешь?

— Нет, — сразу и твердо сказала Велька. — Такого не знаю. Знаю только, что зло это большое, и никогда счастья не бывает от приворота.

— Так уж и не бывает! — недоверчиво пробормотала Чаяна, однако не стала настаивать.

И правильно. Это любая знающая волхва скажет: не бывает от заклятого приворота ничего хорошего…

День за днем пролетели шесть, и настал назначенный. Накануне с самого утра Ладины волхвы творили обряды по отпущению девушек из рода, прощания с чурами и родным огнем, потом родители их последний раз благословили. Велька, по обычаю низко кланяясь, слов отцовских и княгининых почти не слышала, сердце отчего-то стучало испуганной пташкой. Да и, чего там, не по разу все слова уже были сказаны. Отец смотрел нарочито строго, у княгини глаза были красными от слез, но теперь, на людях, она держала себя в руках и даже улыбалась уголками губ. А после благословения отец вдруг взял из чьих-то рук шкатулку маленькую, открыл, показал — она была полна скатных[30] жемчужин.

— Это той из вас, от которой первой весть про внучонка будет. Глядите, весной ждать начнем. А может, и не дождавшись, обоз с товаром снарядим в Карияр, поглядим, так ли хороши там меха и самоцветы!

Все заулыбались, запереглядывались, загомонили. Ясное дело, что хоть одна дочка да принесет ребятенка еще до летнего тепла, помогай Макошь им в этом деле обеим, да будет ли это мальчик? Чаяна — дочь Дарицы, у которой первыми родились два сына. А вот Велья одна была у матери, девка без единого брата. Так что еще и поэтому в глазах земляков более ценной невестой была княжна. А княженка, конечно, хороша, хаять не за что, но уж если выбирать…

А жемчуг — пустяки. У невест и без него шкатулки полнехоньки, князь не скупился для дочек. Но дар такой, конечно, любой сестре получить будет лестно.

Волхва Даруна подошла, протянула руку:

— Княжна и ты, княженка, снимите-ка мне по перстеньку с руки. Те дайте, которые больше по сердцу, которые носили чаще.

Чаяна быстро сняла перстень, красивый, с маленьким ярким лалом, положила волхве на ладонь. А Велька помедлила. Любимое колечко у нее тоже было, с капелькой небесно-голубой бирюзы, материно еще, и носила его княженка больше на груди, с оберегами, только недавно на руку переодела. И отдать? Есть на пальцах и другие кольца, да Велька любой из них снимет и забудет назавтра, что есть они, что нет.

Со вздохом Велька колечко с бирюзой с пальца сдернула и Даруне отдала.

— Не жалей, милая, — волхва понимающе улыбнулась, — это ведь не просто так, это я в чашу с водой положу твой перстенек и все важное про тебя узнаю. Здорова ли, не нужно ли помочь. И про внучонка князь от меня услышит раньше, чем от ваших вестников. Верь мне, княженка.

— Верю, матушка Даруна, — Велька улыбнулась, и сразу колечка стало не жаль.

Останется он здесь, у волхвы, как будто частичкой самой Вельки.

— И ты, может, весточку пришлешь, — добавила Даруна, глядя на Вельку строго, но по-доброму.

— Я умею разве?

— Если сумеешь. Ну, доброго пути вам, дорога пусть ляжет глаже скатерти. Мы будем за вас Богов Светлых просить.

Она взяла с серебряного блюда большую кипенно-белую пелену, узорчатыми прошвами прошитую, и набросила на склоненную голову Чаяны, потом то же самое проделала с Велькой. Ох и хорошее же оказалось полотно, тонкое и плотное, вроде и не померк под ним белый свет, но закрылся, все как есть пропало. И они для всего здешнего пропали тоже. Положено так, что же поделаешь.

Под вечер бычков закололи в святилище, красивых, круторогих, и жертву боги приняли хорошо. Будет теперь на тыне вокруг святилища на две бычьих головы больше. Шумный пир не утихал на княжьем дворе всю ночь, и песни, те самые, Велькой не любимые.

На эту ночь невест спать положили не в их горницах, а вместе, в сенях между девичьим и княгининым теремами, где раньше челядинки спали. Подальше от печи, от чуров, с которыми встречаться уже не следует.

Лишь в закрытых, с заволоченными окнами сенях девушки покровы сняли. Нянька с волхвой молока принесли им горячего, с медом. Часто кивая, нянька приговаривала:

— Испейте, горлинки мои, и спите сладко-сладко, будьте румяными, красивыми, чтобы глаз от вас не отвести… — и еще шептала наговоры какие-то на будущее счастье да на многих детей, и все с Чаяны глаз не сводила, обнять ее, наверное, хотела, приголубить.

Нянька ее, Чаяну, вырастила, семнадцать лет заботилась, и теперь расстаться не хотела.

Добрая, она и о Вельке от души заботилась, да ее не растила, потому и не печалилась так. Все одно, нельзя больше прощаться-обниматься, время для этого вышло, с покрытыми невестами и слов лишних стараются не говорить. Так что волхва торопила, чуть не за руку увела старую.

И все же нянька украдкой сунула что-то своей княжне под брошенный на лавку покров, Велька заметила. Маленький кожаный мешочек вроде как. Оберег какой-то особый ей раздобыла, не иначе. Волхва вот не увидела ничего, она больше на Вельку смотрела. Но молчала, хотя та все ждала, не скажет ли Даруна что-нибудь.