Быть принесенной богине в жертву — это звучит куда страшнее.

— Скажи, Веденич, а как богине этой жертву приносят? — спросил Велька.

Тот воззрился на нее удивленно.

— Ну, как-как… Да ты не огневуха разве, таких вещей не знаешь?

— Я мало что знаю. Так как?..

— На краде, как еще, — махнул он рукой.

— Заживо?

— Ну…

Как ни крути, а все равно выходит, что Вируте повезло.

— Брось, Огнявушка, — Горибор придвинулся к Вельке, оттесняя ее от боярина, — пустое это. Мы-то на что? Не думай и забудь. Все, конец невзгодам, дальше поедем!

Волкобой тут же лизнул Вельку в щеку, и еще раз, и еще. Велька его обняла, спрятав лицо в мохнатую шерсть.

— Поймать бы… этих, да вразумить! Поняли чтобы, что с кариярским князем вражды ищут, небось хвосты бы сразу поджали и за девку заплатили бы, и за обиду! — голос Яробрана звенел от негодования.

— Эка… сказал, княжич! Когда нам за ними бегать! — даже рассердился воевода Горыныч. — Сам потом, если будет на то батюшки твоего воля, бери дружину и лови тут по лесам лесованцев! Да их уже небось и след простыл! И земля-то это не ваша, если я чего не перепутал!

— Впереди нас купцы едут, там лесованцев много, — сказал кто-то.

— Да те разве посмели бы на княжеский обоз? С двумя князьями сразу ссориться? — ответили ему тут же.

На этом все это дело и кончилось. Быстро собрались и поехали дальше.

Вирута так толком в себя и не пришла, ни к вечеру, ни на другое утро. Поначалу лежала молча в повозке, потом сидела, обхватив руками колени, иногда ела и пила, что давали, временами вздрагивала и тревожно оглядывалась по сторонам. Пробовали с ней заговаривать, расспрашивать — отворачивалась, забывалась сном — принималась скулить, как маленький зверек. О ней заботились, жалели. Так и прошло несколько дней.

Вельке не просто девку жаль было, ей еще страшно было, тревожно. Как будто что-то Вирута видела, что-то знала такое, что и Вельку напрямую касалось, потому и хотелось взглянуть хоть краем глаза, узнать, что той вовне видится, отчего дрожит, чего пугается.

Ночью, едва княженка глаза закрыла, приснился ей Касмет. Будто опять принес он меч, за который ее хотел выменять, и отец принял дар, не отказал. А бабка Аленья стояла возле печки и укоризненно головой качала. Не сердилась, нет, словно укоряла просто и ее, и отца. А потом повернулась и пошла из терема прочь. Вот она с крыльца спустилась, Велька за ней. Оглядывается кругом — а ведь они не в Сини, а в Верилоге, и терем, получается, отцовский, не княгинин и не их с Чаяной девичий. Вот бабка прошла через широкий двор, до той самой калитки маленькой, вот она руку на кольцо кованое положила, оглянулась, улыбнулась Вельке. А та глядит, дивится: бабка уже не старуха, какой Велька ее знала, а молодая совсем, лицо гладкое, девичье, ни единой морщинки нет, губы пухлые, румяные, глаза зеленые, как дубовый лист в середине лета. И верхица на ней вдруг стала алой, шелковой, и повой камнями цветными засверкал, и длинные резные рясны[40] на грудь опускаются, и ожерелья в три ряда — никто и никогда, кажется, Аленью такой нарядной не видал.

— Я тебя, внучка, защитить хотела, уберечь. Как мать твою уберегла. Да только с ней было легче, а ты другая. Ты как я. Уж прости меня, зла не держи, плохим не поминай. Ошибалась я.

А будет у тебя своя дочка, помни: дикую кобылицу не стреноженной надо держать, а объездить как следует, да холить и лелеять, чтобы послушной была, ласковой. Таких, как мы с тобой, не стреножишь. Поняла?

Велька кивнула, хоть ничего и не поняла пока, только смотрела во все глаза и не верила, что эта красавица и есть ее бабка. А вот при чем здесь дикая кобылица?

— Я бы хотела, чтобы по земле ты бегала быстрой кобылицей, и если летать захочешь — то только серой утицей, и никого бы огнем своим не сожгла, и тем паче себя. Летать-то всяко можно, девонька, всяко хорошо! Но тут тебе выбирать. Как ты захочешь, так и будет! Ты старшая, и мать твоя, и я были старшими. Нашу кровь не разбавить. И дед твой, и отец из чужих, из другого народа, а толку?..

Повернула Аленья кольцо, отворила калитку и вышла со двора прочь. Велька осталась вслед ей смотреть, та снова обернулась, и видно было, что бабка уже и не молодуха, а девка, с длинной косой, в тонком, резном девичьем венчике, с ряснами теперь из сверкающего серебра. Помахала ей рукой и пропала из глаз.

Велька сразу проснулась, села на постели. Тихо было кругом, сонное дыхание слышалось со всех сторон, в откинутый полог небо звездное виднелось, комары в воздухе так и звенели. Но заговор против кровососов помогал неплохо — звенеть звенели, а не жалили.

И что же это за сон такой был? Ах, вернуться бы туда, в сон, да расспросить бабку как следует. За что она прощенья просит? От чего ее хотела уберечь? А про кобылиц и серых утиц — как понять? Кобылицу не стреноживать, а объездить, летать можно, но только утицей…

Про кобылицу оно, может, и понятно — это про силу их волхвовскую. Ее не прятать надо, не бояться, а научиться владеть, всему научиться, до мелочей. Ну да Велька и сама это для себя уже решила, что непременно будет учиться всему, что осилит. Найти бы только, у кого учиться!

Бабка Аленья сказала, что с матушкой было легко, а Велька такая же, как сама она, бабка. Но не она ли твердила все годы, что Велька волхва слабенькая, кровь разбавленная? Для того, чтобы уберечь? И где же правда? Разве бы тревожила Вельку ее сила, если бы той было совсем мало?

Это ладно. А утицей летать — это что?

А ведь летать страсть как заманчиво, хоть кем, пусть бы и утицей.

Еще бы спросила она у бабки про чуров своих с материнской стороны и про того, кто ее оборотневой кровью наградил. Какого хоть зверя он в себе носил, интересно же!

А что более всего порадовало Вельку в этом сне: бабка сказала, что ей, Вельке, самой придется выбирать, и как она решит, так и будет. Это хорошо. Значит, не будет принуждения, и беды впереди можно не бояться, просто настанет момент, когда что-то придется выбирать…

Настолько утешило Вельку свидание с бабкой, что и Касмет, чуть ранее в том же сне увиденный, теперь страшным не казался.

Уснуть больше не получалось. Сестра, боярыни, девки спали тут же, рядом, спали крепко — дыхание их спокойное, ровное со всех сторон доносилось. Рассвет, должно быть, скоро уже… самый глухой час. Неподалеку костер еще горит, дозорные не спят. Если посидит она у входа в шатер, подышит ночной прохладой, ничего плохого не будет. Лежать, ворочаться больше было невмоготу, и душно в шатре стало. Она и выходить наружу не станет, нет, зачем? Только выглянет…

Вдруг тень мелькнула за пологом, чья-то рука его отодвинула, человек заглянул… кметь вроде? Большой, плечи широкие.

— Лада моя, ты где? Спишь?

Велька ахнула, узнавая.

Венко.

Вскочила она, как подбросил кто. Выбежала из шатра, чтобы оказаться сразу в его руках. Тут же он утащил ее за шатер, губы его прошлись по ее щеке, с ее губами встретились, чтобы не расставаться долго.

С тех пор как бродили вместе по Нави, много дней прошло, она соскучилась. Только и думалось: наконец-то!

Она все же отстранилась, силком — он не пускал, рассмеялась:

— Венко, Венко! Бродишь тут, как дух лесной, и откуда только взялся? Человек ли ты, назовись?

— Человек я. Венко меня матушка называла, — он стиснул ее крепко.

— Только матушка? — она нахмурилась.

— Братья так же кличут, и отец, бывает…

— Много у тебя братьев?

— Ой, много! — он смеялся, гладил ее пальцами по лицу, все опять норовил поцеловать.

— Думал, как же я, лада моя, с тобой не встречусь сегодня, когда еще случай будет? А вот видишь, свезло нам.

— Вы, что ли, близко?

— Ну да. Задержались опять, на одной из телег оси поломали.

— Ох, Венко, не верю я тебе, ну вот на медяшку разве только.