Слезы в глазах собрались, по щекам побежали.

— Я Венко люблю, слышите, Матушка Макошь, Пресветлая Лада? Спасибо вам за него. Тебе, Долюшка, тоже спасибо! Если бы осталась жива — ушла бы с ним, не оглянувшись! Только бы позвал! Отец бы простил… когда-нибудь. Все бы простили!

Сказала, себя услышала и сама удивилась. Если бы она осталась жива?..

Если бы… тогда бы она ушла с Венко, не усомнившись ни на миг. Если бы…

Если бы сожженные на костре когда-нибудь оставались в живых.

«…Ты еще не была с мужчиной?.. Тогда надейся на свою богиню».

Велька огляделась по сторонам. Прямо напротив нее стояла волхва Марены с большим кудесом за плечами и чашей в руках, неподалеку — угрюмые оборотни. В стороне Велька разглядела кучу дымящихся углей — тело оборотня, значит, уже сожгли, оттого и висит над поляной запах гари.

Вдруг волхва подняла руку и показала куда-то вверх. Велька посмотрела…

Там, над деревом, кружила огненная птица. Похожая на большого лебедя, но ее перья сверкали, словно были слеплены из огня. Вот она стала спускаться и села прямо на землю, неподалеку. И ее явно не видели оборотни.

Наверху появилась еще одна…

Волхва медленно двинулась к краде, поднялась по лесенке, остановилась перед Велькой, протянула ей чашу. Зачем, если непослушными руками ее не взять?

— Он сказал, что тебе не будет больно?

Касмет сказал. Но волхва не могла слышать…

— Выпьешь это — не будет, — продолжала волхва, — но тогда точно сгоришь. А так… лети, огневка. Может, и сумеешь, — и она вылила жидкость из чаши Вельке под ноги.

Она и чашу бросила под ноги, спустилась, отбросила от крады лесенку. И перекинула кудес на грудь. И ударила в него пальцами, выбив еле слышную дробь.

Оборотни подошли ближе.

Громче, громче рокотал кудес, звонче стал его голос. Он, голос этот, был совсем не таким, как тогда, когда Велька ходила в Навь.

Это был другой кудес, и звучал он иначе. И Велька задрожала, каждая ее жилка словно билась в такт той жуткой песне, которую пел кудес в руках волхвы.

Этот кудес привык провожать мертвых, теперь он пел свою песню для живой… по недоразумению ли? И в первый ли раз? И, может быть, это была все же другая, особая песня?

Касмет подошел с факелом, поджег краду снизу, и огонь сразу занялся, маленький и нестрашный — он всегда такой поначалу.

Песня кудеса стала громче.

А в небе появилась еще одна огненная птица.

Большой купеческий обоз стоял лагерем выше по реке. Он меньше чем на половину дневного перехода опережал обоз княжеский. Мог бы и больше обогнать, да всех непредвиденных задержек наперед не угадаешь. Но это казалось и неплохо, обоз, что позади, был большой, с ним дружина, а значит, тати на дороге шалить поостерегутся. Если и засела неподалеку сильная шайка, которая в другое время могла бы рискнуть пощипать купцов, на этот раз она не высунется, не захочет попасть на вериложские да кариярские мечи. А тут еще кариярские княжичи, известные недруги лесных татей. Каждый год они то двое, то трое со своими дружинами носятся по лесам, вдоль всей Венеды и притокам, по разбойничьи души, и здесь бывают — с соседними князьями на этот счет давно договорено.

Пожалуй, не было у купцов-обозников причины беспокоиться, и мирным, тихим был их лагерь на рассвете. Дозорные, конечно, не спали, и любой шум вокруг, тем более стук лошадиных копыт услышать должны были, никак не могла откуда ни на есть взяться с ними рядом большая дружина. Хотя, вот скажем, давно известно, что оборотневые полки и конные умудряются иногда незаметно подойти — когда воевода их особые слова знает, они в иных семьях от отца к сыну передаются, как и способность к такой ворожбе. Когда со Степью воевали, цены не было таким воеводам…

Вот и теперь дружина чужая взялась откуда-то — человек под сотню, все конные. И намерения их совсем уж мирными не казались. Не нападали чужаки, но окружили, в кольцо взяли крепко.

А и не чужаки то были вовсе, как оказалось, а те же вериложцы и кариярцы с воеводами своими во главе, и княжичей двое тут же. Тревога поднялась было в лагере, но поутихла — когда разобрались, кто явился. Дружина охранная, конечно, сразу в оборону встала, ее дело такое, но караванный набольший, купчина старый и опытный, и сын старший с ним, вышли к воеводам без доспехов и с головами непокрытыми — в знак почтительности и мирных намерений. Поклонились. Сразу отметили, что, видно, стряслось что-то — глядели приехавшие неласково.

Гости незваные спешились, руки держали на рукоятях мечей и на приветливые речи не велись.

— Ваши люди у нас разбой учинили, да не какой-нибудь, а с ворожбой! — не дав никому и рта раскрыть, без обиняков заявил Горыныч. — Такое мы не спустим! Если вам что известно, лучше сознавайтесь сразу! Я и не таких умельцев в бараний рог сгибал!

Набольший сначала от изумления дар речи потерял, потом затряс бородой, воскликнул, по-бабьи всплеснув руками:

— Да как же! Да мы же… — и на княжичей кариярских, ему знакомых, взглянул, призывая их в свидетели своей безусловной честности, — да чтобы мы…

— Разобраться надо, Полежаевич, — припомнил Горибор, как зовут набольшего, — у нас беда большая. Если тут виноватые, лучше помоги, не укрывай, иначе не помилуем. А неправедного ни вам, ни нам не надобно. Собирай всех людей ваших сюда, а если нет кого — не забудь о том сказать. И имей в виду, мы вас окружили, никто не уйдет, и зайца отсюда не выпустим.

— Так мы ж… — заволновался набольший, — мы люди мирные, честные! Чай, сам знаешь, Велемил Веренеич, не первый раз встречаемся! — после этих слов Горибор покосился на Велемила, тот кивнул. — И откуда у нас зайцы-то? — он лукаво заулыбался, надеясь свести к шутке. — Берендеи есть, рыси, лисы конечно… так и у вас не без того небось…

— Ты зубы-то не заговаривай, — рыкнул Горыныч, — зови! Одного татя я сам в лицо видал, повадился нас тайком по ночам навещать. Добрые люди так не делают!

Все обозные собрались, выстроились. Воевода сам несколько раз прошел, в каждое лицо вглядываясь, и с каждым шагом хмурился все больше.

— Нет того татя! — объявил он наконец.

— А того ли ищешь? — негромко заметил Горибор. — Никого ведь за разбоем не видели, в лицо не знаем.

— А ты откуда знаешь, кого я ищу? — на кариярцев Горыныч отчего-то смотрел так же подозрительно и неприязненно, как и на обозных.

— Догадываюсь, — пожал плечами княжич.

— Я этого так не оставлю! — сверкнул глазами воевода. — Давно к вам всем присматриваюсь, и неладное замечаю. Не слепой! Никогда лукавства не терпел! И вы мне нуждой своей не прикрывайтесь, мой князь вам меньшую дочку вовек не простит! Спросит за нее крепко! И с меня, старого, спросит. Если вы все затеяли — не спрячетесь…

— Ты, боярин Ждан Горыныч, не заговаривайся все же, — бровью не повел Горибор, — как будто мы за нее сами спросить не хотим. Нам-то не след ссориться.

Купцы из старших, что собрались вокруг приезжих, переглядывались и лезли пятернями в бороды, пытаясь уразуметь, что за напасть на них свалилась. Похоже, между приезжими согласия не было, друг друга они тоже подозревали. Но — беда с дочкой вериложского князя? Вот не было печали… Каждый искренне готов был содействовать поимке тех неведомых татей, потому как — и правда ведь напасть! Многие из них направлялись именно в Карияр, некоторые там и жили и держали лавки. Ссора с князем Веренеем им нужна была меньше всего. Были тут люди и из Вериложья, которые тоже не хотели стать виноватыми перед Велеславом просто потому, что оказались рядом. Потому как, известно, пусть виноватый и один — подозревают многих.

— Я примечаю! — так же сердито повторил Горыныч, но уточнять не стал, повернулся к купцам. — Тот, кто днем открыто не приходит, назваться старшим не желает, хлеба-соли отведать не хочет — тот тать и есть! Не делают так честные люди! А откуда здесь еще людям взяться? Только от вас! Одного, значится, я знаю. Все ваши люди, говоришь, здесь…