— Понятия не имею, о чем речь, - филигранно улыбаюсь я. Слышу, как шумно втягивает воздух Ма’ну, и вижу, как щурится Шэ’ар. Что, дорогой, еще один облом твоя гордость пережить не в состоянии? А как тебе такой фокус? - Все в прошлом и, боюсь, это просто недоразумение.

И вишенка на сливки: демонстрирую журналистам роскошное кольцо. Пока на нас сыпется шквал вопросов, на большую часть которых отвечает Сусанна, я пытаюсь понять, что только что натворила. Поддалась импульсу. Хотела доказать одному самовлюбленному типу, что не все в этой жизни можно купить, не каждая женщина свалится к его ногам, а тем более - не свалюсь я. И где-то в этой злости я потеряла главное: понимание того, что сменила самовлюбленного богатея на сумасшедшего придурка. Придурка, который буквально держит меня на цепи увесистой пачкой фотографий, за каждую из которых мне мучительно стыдно.

Мне должно быть страшно, начинаю чувствовать неприятный холодок в кончиках пальцев. Паника набрасывается внезапно, но я случайно натыкаюсь на лицо Ма’ну, которое почему-то остается единственным, которое не расплывается в безликую шумную массу. И мой псих улыбается: широкой безумной улыбкой Чеширского кота. Улыбкой, на которую хочется ответить. И мы просто смотрим друг на друга и начинаем хихикать, как два полных психа.

Не может быть, что я только что вот так запросто профукала шанс на спасение из лап паука. А теперь еще и смеюсь над собственной глупостью.

— Ты осталась со мной, - не делая ни малейших попыток ко мне притронуться, говорит Ма’ну. И снова повторяет это, теперь уже одними губами, перемежая беззвучную чокнутую радость смехом. - Ты выбрала меня.

— Конечно, я выбрала тебя, псих, - пытаюсь хмурится я. - У тебя же снимки.

Но мы оба знаем, что в тот момент я была далека от мыслей о фотографиях. Я просто позволила себе быть безумной и свободной, как в ту ночь, когда лунник гнал «Додж» по пустым улицам города, а я визжала, выплескивая наружу застрявший глубоко внутри меня страх.

— Хочешь, звезду с неба, Вишенка? - Лунник тянет меня за руку, заставляет придвинуться, завораживая своим ненормальным счастьем. - Остров в океане? Личного джина в бутылке с неограниченным количеством желаний?

Он не дает ответить: притрагивается своими губами к моим, скользит по ним кончиком языка и чуть-чуть пощипывает, словно хочет дать почувствовать, что может быть сильнее и грубее. Я задыхаюсь от возмущения, но он крадет мой крик, взамен наполняя легкие своим дыханием, отравляя, делая еще более безумной. Я питаюсь поднять руку, чтобы врезать ему, но ничего не получится, потому что его губы - это просто что-то невероятное. И поцелуи. Ох, я бы хотела, чтобы он вот так же поцеловал каждый мой шрам. Может быть тогда они перестанут болеть. Хоть ненадолго.

— Вишенка, - пробуя прозвище языком, все еще в предельной близости от моих губ произносит Ма’ну. - Моя прекрасная ар’сани. Придумала, чего хочешь?

За пределами нашего поцелуя существует громкий Хаос, помноженный на фотовспышки. И я цепляюсь в Ма’ну сразу двумя руками: просто скребу ногтями по его локтям, пытаясь сохранить себя в водовороте. Голова странно кружится, страха нет совсем, хотя я точно знаю, что натворила глупостей, и скоро последует расплата за все: и за гордыню, и за безумие.

Но это точно будет не сегодня. А значит…

— Хочу фисташкового мороженного, - бормочу я. - На палочке. И ведерко карамельного попкорна.

Фисташковое мороженное.

И карамельный попкорн.

Мне почти больно от сдерживаемого смеха, который вот-вот разорвет грудную клетку. И поцелуй на губах все еще горит, словно я поцеловал саму Любовь. Или Страсть? Или Надежду?

Если бы я знал.

Я забываю обо всем на свете: хватаю мою ар’сани за руку и тяну прочь, через черный ход. Мы смеемся в унисон, когда она снова спотыкается и выражается так, как приличные девушки выражаться не должны.

— Ты сказала «блядь!» - ору я, даже не пытаясь сдерживать безумие. Нам не нужны тормоза.

— Я могла упасть и разбить нос, - в полумраке ее попытка выглядеть серьезной настолько милая, что мое несчастное сердце заходиться в убийственном ритме. Знаю, что нельзя, но ничего не могу поделать: ни одна игра, ни один всплеск адреналина на поле не превращает комок мышц в моей груди в заевшую обезьянку-барабанщика. - «Ой, беда-огорчение» было бы уместнее?

— В постели ты тоже материшься? - спрашиваю я. Мысль о том, как она будет объезжать меня и выкрикивать грязные словечки, превращает член в камень.

Я не знаю, что такое быть с женщиной. Я долбаный девственник, но уверен, что эта женщина перевернет мой мир на триста восемьдесят градусов.

— Пошел ты, извращенец, - злится Аврора и тихо охает, когда я опускаюсь перед ней на одно колено, поглаживая ладонями стройные бедра и идеальные лодыжки. - Ты что творишь?!

— Снимаю с тебя туфли, Вишенка, а ты что подумала?

Я помогаю ей разуться, но отсюда, снизу-вверх, вид на ее ножки настолько роскошный, что я медлю. Любуюсь ямочками на коленях, гладкой кожей в плену чулок.

— Хочешь, чтобы я тебя полизал, Вишенка? - спрашиваю, покусывая губы. Хочу ее так сильно, что готов выполнить угрозу в ответ на ее «хочу».

Боги, пусть она скажет «да».

— Я сказала, чего хочу, - фыркает Аврора и даже в темноте я вижу ее ставшие похожими на свеклу щеки. - Мороженное на палочке и никакой порнографии.

Я предлагал ей звезду с неба - и не шутил. Я весь мир бы к ее ногам в тот момент положил. А Черная королева попросила мороженное.

Ну и кто из нас псих?

— Куда ты меня тащишь? - спрашивает Аврора, когда я, взяв во вторую руку ее туфли, снова тяну мою бабочку прочь. - Разве игра не сегодня?

Да, проклятье, игра сегодня, через четыре часа, и я должен провести их в покое и упражнениях на разогрев мышц. Я должен быть собран, подготовлен и думать только о том, что сегодня - чемпионат, и от того, буду ли я играть лучше, чем обычно, зависит будущее всей команды. Потому что соперникам «Воронов» этот кубок даже важнее, чем нам, ведь проигрыш будет означать большие перестановки внутри главного состава.

Боги, почему я думаю обо всем этом сейчас?

Ответ очевиден: чтобы не сойти с ума и не сделать то, что настойчиво лезет в голову, подбрасывая в костер возбуждения все больше развратных образов. В основном тех, где я поворачиваю Аврору к стене, задираю ее юбку, царапая нежную кожу бедер выше резинки чулок. Почему я так одержим ею? Почему мысль об обладании Черной королевой доставляют такое же болезненное удовольствие, как и желание ее уничтожить? Почему я не могу отделить одно от другого?

— Стой, псих! - возмущается моя бабочка, и я послушно останавливаюсь. - Нам нужно кое что обсудить, - говорит Аврора, пытаясь вывернуть запястье из моей хватки. - Например, условия, на которых я согласна и дальше корчить твою невесту.

Я должен срочно заткнуть ей рот. Потому что да, нам есть, о чем поговорить, и нет, я не готов говорить об этом сейчас. Я не готов поднимать темы, которые обязательно натолкнуть ее на вопросы, отвечать на которые я не могу и не буду. Но ведь это Аврора Шереметьева: я могу хоть лоб расшибить, пытаясь ее переупрямить, но она все равно не уступит. Единственная возможность сделать по-моему - принудить ее молчать. Но сделать это можно только силой, а я не хочу ломать крылья моей ар’сани. Пока не хочу.

— О чем ты хочешь поговорить? - спрашиваю я, с недвусмысленным намеком толкая ее к стене. Не хочу, чтобы мы узнали друг друга здесь: в темноте, в неприятных запахах и отдаленных возбужденных голосах, которые договариваются, у которого из выходов нас ловить. Ненавижу журналистов. Ненавижу то, что они могут сделать с жизнью других людей одним сраным заголовком и парочкой размазанных фото.

— О том, что я тебе не игрушка! - выкрикивает Аврора и, клянусь, ее взгляд обещает мне все муки мира. Даже те, которые остались лишь в учебниках истории. Давай, Вишенка, я не боюсь боли, я готов принять тебя всякую, даже если ты выпьешь из меня душу своими поцелуями. Но взамен и я тебя уничтожу. У нашей истории не может быть полутонов и компромиссов. - И не смотри на меня так!