Согласно 3. Бауману, модерновая социальная реальность выступала в качестве объекта администрирования: “это был мир, обозреваемый с высоты стола генерального директора. Это был мир, в котором ставились и реализовывались цели, а общую цель расщепляли на подпроблемы для исполнения, мир, в котором сегодняшнее состояние оценивалось по тому, приближается оно или отдаляется от запланированного на завтра, и в котором главным условием достижения целей (и уже поставленных и еще не придуманных) была сплоченность рядов исполнителей. Она достигалась благодаря всеобщей лояльности по отношению к задачам, выдвигаемым начальством, и в вере в право начальства ставить их, а также благодаря желанию избежать наказания за непослушание, либо личной заинтересованности каждого в общих целях и в образе жизни, зависящем от достижения этих целей”
Принципами, на которых покоилась перспектива указанного администрирования, явились:
1. Целостность моделируемого мира. В социологии предельной рамкой удержания ее целостности было понятие “общество”, зачастую отождествляемое с национальным государством, а также понятие “культура”, редуцированное к интегративной функции. Эпи- стемологически эта целостность фундировалась идеей присутствия истины, ее укорененности в бытии и как следствие значимости модусов аутентичности, идентичности и оригинальности.
2. Когерентность. Социум и культура мыслились не только целостными, но и пронизанными многочисленными и взаимными связями, отношениями и функциями, действующими как слаженный механизм (общество как “сфера принципиальной координации” в структурном функционализме). Отсюда вся проблематика общественного согласия (вариант — конфликта), социализации (девиации) и социальной нормы (аномии).
3. Кумулятивность и направленность времени. Мир — это проект-в-процессе- реализации, в котором совмещаются ли- неарность развертывания времени, берущая свое начало в христианской эсхатологии и позднее оформленная в концепте детерминизма, и установки на трансфор- мативность и эффективность, делающие возможной интенсификацию истории на основе “накопленных” оснований (ср. “Время, вперед!”).
Таким образом, социология изначально проектировалась как “теория” или дисциплина знания и “практика” дисциплинирован™ социальности, т. е. как способ отправления власти-знания. Кризис модерна, определяемый Ж.-Ф. Лиотаром (см.) как “недоверие к метанарра- циям” (см. “Закат метанарраций”, Ме- танаррация), как “результат эволюции дисциплин” в работах М. Фуко (см.), как “переоценка модерна в качестве универсалистского Проекта” у 3. Баумана, подорвал казавшееся незыблемым соответствие между теорией и практикой.
Общим основанием, задающим социе- тальную конфигурацию постмодерна, может выступить принцип “двойного кодирования” В общем виде код (см.) представляет собой определенную структуру правил означивания, имеющую свою историю (т. е. отсылающую к пра- текстам) и конституирующую определенную неравновероятностную конфигурацию содержания. (Ср. интерпретацию кода Р Бартом как “пути смыслообра- зования”, а также У Эко, понимающего под кодами занявшие место объективных структур познания фикции, “рассматриваемые в качестве социальных установлений; как попытки обрисовать механизм событий, а также объяснить порождение сообщений, исходя при этом из лежащей в их основе системы правил”.) Двойное кодирование в этом смысле есть попытка здесь-и-сейчас приуменьшить или элиминировать вовсе зависимость от истории (истории как прошлого и истории как рассказа).
В рамках разработанной Бодрийяром концепции гиперреальности (см.), переход к состоянию постмодерна характеризуется как прецессия симулякров (см.). Тем самым, проблематика “двойного кодирования” получает дальнейшее развитие, а также отмечается “радикальное изменение взаимоотношения между историей и повседневностью, между публичной и частной сферами” Социальное, ставшее предметом индивидуального потребления, в таких условиях может мыслиться исключительно как симуляционная модель социального, означающая в конечном итоге смерть и социального, и социологии. “Социология в состоянии лишь описывать экспансию социального и ее перипетии. Она существует лишь благодаря позитивному и допущению социального. Устранение, имплозия социального от нее ускользают” [см. “В тени молчаливых болынинств, или Конец социального” (Бодрийяр)]. Развитие коммуникации, и особенно коммуникации массовой, формируют явление массы, которая “не обладает ни атрибутом, ни предикатом, ни качеством, ни референцией”; массу “составляют лишь те, кто свободен от своих символических обязанностей” т. е. являются “многоликими терминалами” бесконечных сетей коммуникации. “Массы не являются референтом, поскольку не принадлежат порядку представления. Они не выражают себя — их зондируют. Они не рефлектируют — их подвергают тестированию... Однако зондирование, тесты, референдум, средства массовой информации выступают в качестве механизмов, которые действуют уже в плане симуляции, а не репрезентации” В такой ситуации, репрезентация масс — молчаливого большинства — оказывается не более чем, очередной симуляцией, исходящей из “полагания надежности” наивной веры во всесилие рекламы, техники, политики, науки — смысла вообще. Масса не приемлет смысла и “интересуется лишь знаковостью” коммуникация для нее беспрерывное поглощение знаков, обусловленное жаждой зрелища. Масса, не являясь ни объектом (поскольку сопротивляется всякому воздействию), ни субъектом (поскольку не может быть носителем автономного сознания), является в то же время еще большим медиумом, чем сами mass media; используя стратегии “нейтрализующего присвоения”, перекодирует все сообщения из плана рационального в план воображаемого и заставляет их циркулировать по своим внутренним правилам. Техника, наука и знание в этом случае “обречены на существование в качестве магических практик и предназначены для потребления зрелищ”
Во многом разделяя установки Бодрийяра, М. Маффесоли тем не менее занимает более взвешенную и оптимистичную позицию. “Молчание масс” трактуется им как естественная защитная реакция на тотализирующие дискурсы и способствует освобождению. Опираясь на тексты социологической и философской классики, Маффесоли характеризует переход к постмодерну как трансформацию “социального” в “социальность” Если первому соответствуют “общество” (Geselschaft у Ф. Тён- ниса), “прометеевская” культура и основой социальных связей выступает “механическая солидарность” Э. Дюрк- гейма, характеризуемая инструментализмом, проективностью, рациональностью и телеологизмом, то постмодер- ный социальный порядок описывается в терминах “общины” (Gemeinschaft у Тённиса), ценностями “дионисийской” культуры и “органической” (или “оргиастической”) солидарностью с ее завороженностью настоящим, нон-логичес- ким, имморализмом и коммуникацией. Симптомом наступления “неотрайбализма” выступает “возрождающийся интерес ко всему натуральному и чувство околдованности мира”
В соответствии с концепцией Маффесоли наблюдаемая ныне имплозия ин- ституциальных форм не является продуктом действия каких-то подрывных групп: разрывы рационально организованной социальной материи вызваны тем, что процесс неуклонной гомогенизации и рационализации социальной жизни, отличавший эпоху модерна, достиг точки насыщения. Имплозия политического, по его мысли, действительно находит свое концентрированное выражение в “безответности” масс, однако их безучастность в отношении “высокой политики” кажется пассивностью мертвой материи лишь в старой системе координат. На деле же, с точки зрения Маффесоли, она являет собой “динамическую позицию, посредством которой социальная жизнь перефокусируется на существенное” Существует своеобразная позиция “народного стоицизма”: то, на что человек не может или не хочет воздействовать, оставляет его безразличным. Именно это безразличие и позволяет индивидам сосредоточивать свою энергию на находящемся вблизи. Смысл жизни обретается уже не в недостижимой утопии и не во всеобъемлющей рационализации существования, а “здесь-и-теперь” И если политический активизм был господствующей ценностью модерна, то ключевой ценностью постмодерна становится, согласно Маффесоли, эстетически окрашенное “не-деяние”
