— То есть ты хочешь сказать, что любви нет, а есть только та самая реакция и больше ничего?

Он изъяснялся с бесстрастным выражением лица, будто рассказывал об отличительных чертах готического стиля или изменениях в законах штата, или другой подобной ерунде. Заведомо отвергал то, что она даже не успела ему предложить, растаптывал её чувства, смешивая с грязью видимого им реального бытия. Давил на неё взглядом, словно проверяя реакцию и впервые за то время, которое они провели вместе, Эве не хотелось быть с ним рядом. Она ждала, когда они разойдутся по своим делам — он в рабочий кабинет, а она примется за кисть и плевать, даже если ему не нравится, что пишет она по ночам…

— Женщины по натуре и природе своей склоны облагораживать некоторые вещи, придавая им больший смысл и значимость, а самое главное, что они в это верят. Но я уверен, что и среди слабого пола есть, те, кто со мной согласится…

— Ты любил когда-нибудь, Ян? — слова сорвались с языка, прежде чем она смогла остановиться, потому что ей очень хотелось знать ответ на этот вопрос. Даже не сам ответ, а то, как он это скажет, признается ли, выдаст себя или так и будет утверждать обратное, опираясь на свою теорию. Но он мастерски уклонился от ответа, используя, известный ей приём, задав встречный вопрос. И она сомневалась, что он ждал её ответа.

— А что есть любовь, Эва?

Захотелось запустить в него чем-нибудь. Нет не вилкой — вилкой опасно. Тарелкой в самый раз, чтобы сбить с него эту спесь; чтобы его холодный вежливый тон дрогнул; чтобы рассыпалось то безразличие, которое заключило его в оболочку. Он не был таким ещё час назад, когда она стояла в кольце его рук на стремянке. Не был он и таким, когда целовал её, прижимая к себе, как будто кроме них вокруг не было другого мира. Она оставила одного, потратив на душ и переодевание двадцать минут, а пришла к совершенно другому человеку.

— Это чувство, Ян, чувство, которое ты испытываешь к другому человеку, — остановилась было, а потом добавила: — К отцу, матери, ребёнку. Любовь — это не «потому что», Ян.

Эва «примёрзла» к стулу, застыв в оцепенении, не решаясь сделать лишнее движение, боясь выдать своё душевное состояние. Не хотелось развалиться перед ним на части от обиды. Она не собиралась выдавать свою слабость, которая ему не нужна и его не волновала. Она не шевелилась, уверенная, что обязательно неловко что-нибудь уронит. Тарелка была пуста, и надо бы её убрать со стола, но, спускаясь с высокого стула, есть опасность обязательно зацепиться за ножку и споткнутся.

Только не смотреть на него… Не смотреть в его глаза… От его взгляда хотелось поёжиться, хотя выпитое вино согрело кровь.

Она отвлеклась на почти пустую бутылку вина. Бесполезно. Этикетка на французском.

— Любовь родителей к детям, и наоборот, заложена в человеке изначально. Она может измениться под влиянием внешних обстоятельств, если родители жестокие, грубые. Или вообще исчезнуть в этом свете.

Его железные доводы не заканчивались, накладывалась слой за слоем, как мазки на этюдник, рисуя мрачную картину жизни. Кого он хотел убедить в этом? Её? Или всё-таки себя?

— Ян, где ты набрался этой бредятины? Откуда такой цинизм? Я раньше в тебе этого не замечала. Ты не можешь утверждать этого. Это не ты… Я не верю тебе, просто не верю и всё.

Не смогла. Пристально всмотрелась с глубокую синеву, ответила на взгляд. Он не выдержал, отвёл глаза, спрятавшись за бокалом вина.

— Это не бредятина, Эва. Это всего лишь жизнь. Это просто жизнь. И в ней всему есть объяснение, причина и цена.

Она горько и невесело засмеялась, а точнее нервно хохотнула, снисходительно оглядев его, будто ища изъяны или брак.

— Жизнь говоришь? А для чего ты живёшь? Для чего тебе всё это? Для чего тебе твои миллионы? Или ты думаешь, что всё сможешь купить? Всегда и всё что тебе понадобится? В любой момент?

— В жизни всё проходит и всё продаётся, Эва. Это непреложная истина. И не я это сказал.

Она осторожно спустилась со стула и взяла свою тарелку, подошла к раковине, но так и не выпустила её из рук, вцепившись пальцами. Сразу нашёлся встречный вопрос, не пришлось даже думать:

— Ты считаешь, что Человек — такой же товар, как и всё остальное, и у каждого из нас есть свой срок годности? — Ян молчал. Она вдруг обернулась и резко выпалила ему в лицо, то, что мучило её, именно то, что не давало ей покоя раньше, а сейчас особенно: — А какой срок годности у меня? Ты считаешь, что меня ты тоже купил? Или я просто очередной архитектурный проект? Закончишь и перейдёшь к другому? Скажи! Скажи это сейчас!

Она ждала, а он молчал.

Успела. Прежде чем, он опустил ресницы, скрыв взгляд, она заметила. Увидела в нём неуверенность, неприятие собственной фальши, отвращение к тому, что говорил.

Она ждала, а он молчал…

Звякнуло горлышко бутылки о край бокала. Слишком сильно сжал он её, собираясь налить вина. Слишком громкий получился звук, когда он отдёрнул руку, поставив бутылку, положив раскрытую ладонь на стол. Неожиданно громкий, резанувший по нервам в глухой тишине пока он молчал. Всё было слишком для того ледяного спокойствия и уверенности, которые он излучал или которые пытался показать…

— Только не нужно устраивать истерики, Эва. Я этого не люблю. — Он заметил её крепко сжатые пальцы, будто она сейчас шарахнет посуду об пол.

— А с чего ты решил, что я собираюсь устроить тебе истерику? Совсем не собираюсь, — пообещала она и сложила посуду в раковину.

Стало тепло, даже жарко, вино ударило в голову. Эва прикоснулась пальцами к щеке, она горела. Забрала у него бокал и тоже отправила к тарелкам.

Всё зря, все эти увещевания к черту — один взгляд, один жест и всё ясно как белый день. Яснее просто не бывает. Оцепенения как будто не бывало, а перед глазами замелькали привычные приятные картинки, подтверждая её мысли, вытесняя тот бред, что он ей наговорил.

— Это хорошо, — он поднялся и взял себе чистый бокал, доставая вторую бутылку вина, — Будешь? — он потянулся за вторым бокалом.

— Нет, я хочу ещё поработать, — сказала она, а про себя добавила

«Вот, трус! Какой же ты трус!»

— Ты обиделась?

— Нет. Ты прав, Ян. Ты всё-таки прав.

Переодевшись Эва смотрела на стену, на первые штрихи, чувствуя удовлетворение, хотя мысли её были далеки от картины.

«Ну, я тебе устрою… Я тебе устрою такую биохимическую реакцию… ты у меня в ней растворишься как в соляной кислоте…» — приговаривала она про себя, начав осторожно смешивать краски.

Бокал. Второй. Третий. Безвкусно. Нет, кисло и противно. Ян посмотрел на этикетку, удивляясь, как он мог пить это раньше и даже наслаждаться вкусом.

— Нужно поговорить, — сходу начал он после приветствия Мура.

— Фуфф, Ян, сейчас не могу, — в трубке слышался какой-то неясный шум, — Я же тебе говорил, что улетаю в Нью-Йорк на неделю, может больше.

— Черт, Грег, я совсем забыл, совсем… у меня тут полная… задница…

— Твою мать, Ян! Чего ты раньше молчал? Говори, что там у тебя… — шум стих, видимо Грег нашёл место спокойнее.

— Это не телефонный разговор. Поговорим, как вернёшься.

— Точно? Давай я пришлю кого-нибудь из своих ребят? — настаивал друг, и в его голосе звучало неподдельное беспокойство.

— Нет. Это не смертельно, — заверил его Ян.

— Смотри… Но если что…

— Само собой.

Ян развернулся в кресле к окну. Темнота. Хотя территория особняка освещалась фонарями, всё представлялось темным и мрачным.

Эва вздрогнула от звука хлопнувшей двери, выходящей на террасу. Работая она увлеклась, не заметив, сколько прошло времени. После сегодняшнего разговора, она добавила краски потемнее, но это её не расстроило, скорее обрадовало.

Она сидела по-турецки, склонившись над баночкой краски. Отлила немного. Расплескала и выругалась. Порылась в коробке, выудила оттуда какой-то тюбик и отжала немного на палитру. Лицо сосредоточенное. Думает. Вся в себе. Её легко сейчас можно напугать, если позовёшь, он это знал.