— Всё, Селеста, ещё минута и ты кинешься ко мне с благодарственным поцелуем. Иди уже.

И она вышла. Выбралась из машины, но обошла её, остановившись возле передней дверцы с его стороны.

— Ты, правда думаешь, что всё будет хорошо? — с надеждой спросила она. Хотела услышать это из его уст. Очень важным показалось услышать это именно сейчас, и именно от него.

— Нет, не думаю… Я в этом просто уверен.

— Да, — довольно сказала она. Быстро развернулась и побежала домой.

— Привет!

— Привет, Эви!

— А ты сегодня заедешь ко мне? Я хотела тебя кое о чём попросить…

— Часа через два заеду. Что-то случилось?

— Да, точнее нет. Я хочу, чтобы ты свозил меня в «Лавку Художника». Мне самой тяжеловато будет.

— Хочешь купить материалы? — поинтересовался Даниэлл.

— Да, — сказала она, а внутри всё замерло.

Они попрощались, а в ушах так и стояло собственное «да». Сердце трепыхнулось и внутри стало тепло, даже горячо. Всего лишь «да», означавшее очередной переходный этап в жизни. Такой маленький этап. Она всего лишь хотела написать картину. Небольшую картину.

Сколько их уже было за такое короткое время! Этих этапов!

Сколько пережито эмоций!

И сколько ещё придётся пережить и перебороть в себе…

А сейчас всё снова по-другому. Боль не ушла, не отпустила её ни на минуту. Только притупилась, стала глухая, большая и объёмная. Она была всепоглощающая, как бы громко это не звучало. Заполнила её всю; отравила душу, а потому и колола уже не так остро, не так чувствительно в одно и то же место. Пришлось свыкнуться с ней, что она и сделала, изредка предаваясь приступам невыносимой тоски и одиночества.

Но это хорошо. Хорошо, что она стала чувствовать тоску и одиночество. Значит, потихоньку ожила. Стала снова чувствовать. Просто жить. Ощущения вернуться… и вернулись, но не всё. Многое ушло. Умерло в ней. Единственное, что держалось до последнего — это то самое… То из-за чего она была разорвана на неровные клочки. Разобрана на пазлы… Только многие из них потерялись и теперь картину не собрать в единое целое, а потому она просто теряла свой смысл. Эва постепенно собрала себя, склеила, но то самое осталось. Это то, что она испытывала к нему, несмотря ни на что. Эта проклятая любовь душила её; заставляла плакать; взращивала маленькую надежду, которую она сразу топила в собственных слезах, жалости к себе и обиде.

Лишая себя этой малюсенькой микроскопической надежды она снова жила в оцепенении. Иногда путаясь в днях и числах, ориентируясь на напоминание в телефоне о приёме у врача. Оцепенение и пустота; телевизор она не смотрела; радио не слушала. Поначалу не могла. Просто не могла постоянно натыкаться на романтические комедии о вселенской любви; не могла смотреть на объятья и поцелуи; не могла слушать и слышать песни о высоких чувствах. Всё это было невыносимо. Невыносимо жестоко для её израненного сердца, для её уставшего от страданий разума.

В этом больном оцепенении она могла бы и вовсе стать бестелым существом, без эмоций и ощущений, но нет. Её физическое состояние не позволяло этого. Она легко была бы просто оболочкой для органов, если бы не постоянная выворачивающая наизнанку тошнота и боли. Болело всё — и душа и тело. Она уже не разбиралась, что именно у неё болит и как с этим бороться. Только это напоминало ей, что она живой человек, а не мумия. Сегодня доктор устроила ей выволочку. Эва совсем не поправлялась, а худела на глазах, таяла, как снежинка. Покивав головой, Эва сунула все рекомендации в сумку, в самый дальний карман. Застегнула молнию и больше туда не заглядывала. А вернувшись домой, и сумку закинула подальше. Села на диван и, подтянув ноги, закутавшись в тёплый плед, предалась мыслям.

Восемь недель…

Уже восемь недель маленькое существо живёт в ней… Живёт ей… а она так и не привыкла к этому; так и не осознала этого. Те циферки, что каждый раз писала ей доктор в специальном календарике для беременных, были для неё только отсчётом времени. Отсчётом её худшего состояния.

Если бы она тогда знала…

Если бы те тесты, которые использовала, гостив у отца, показали верный результат.

А что «если»…

Разве это помогло бы удержать его. Может и помогло, но надо ли таким способом? Она вполне допускала, что он мог заставить её сделать аборт. Он бездушный, бессердечный. Он такой, кем она посчитала его с самого начала: рвач, и неважно, какие средства использует для достижения цели. Всё то время, что она провела с ним, она внутренне настраивала себя на подобный итог, но совсем не подготовилась. Совсем не была готова вот так наотмашь получить по лицу. Со всего размаху. Со всей дури, на какую он был способен. Даже не поговорил нормально; не сказал в глаза. Это было самое обидное. За всё то время, что они делили постель, и ели один бутерброд на двоих, запивая из одной чашки, она не так и не смогла заслужить нормального адекватного объяснения.

У него была дурацкая привычка. Даже если она делала десять штук его любимых сэндвичей с перепелиными яйцами, он всё равно ел тот, что лежал на её тарелке, запивая из её чашки; а застукав её с яблоком, обязательно откусывал кусочек. Она перестала бороться и просто подставляла яблоко к его губам, иногда даже не глядя, позволяя куснуть. Бороться было бесполезно. Она и не пыталась. Тогда ей это казалось романтичным. А сейчас она видела в этом совершенно другой смысл. Даже в этой ситуации… в этой простой бытовой ситуации он стремился отобрать что-то у неё; присвоить себе, доказывая своё превосходство. Он отобрал у неё всё. Душу… Сердце… А она даже не могла его в этом обвинить. Он ничего не обещал, не сказал ни слова.

Ничего не обещал — ничего не должен. Очень хорошая и выгодная позиция. Ни слова о любви. С её стороны это тоже не прозвучало, но было в другом. В ней; в поступках; в поведении; в каждом слове и мимолётном жесте. Этого нельзя не заметить. Она таяла. Плавилась. Светилась. Она… любила… любила до безумии. До умопомрачения. Без памяти. Без слов. Его. Такого. Такого, какой он есть. Целиком и полностью.

Эта проклятая любовь всё жила и цеплялась за то, что было между ними. Заставляла переворачивать в уме всё, что случилось. Вынуждала думать об этом снова и снова. Настойчиво возвращая её в те ужасные дни после их разрыва.

В те мучительные дни…

Сейчас она понимала, что грубо разговаривала с Селестой, но по-другому не могла. Да и с Альфи, она разговаривала в том же тоне, даже ещё хуже, только Альфи было на это глубоко наплевать. Альфи появился на второй день после того как она отключила сотовый телефон. Домашний телефон она отключила тоже.

Он настойчиво трезвонил в дверь, пока она не открыла. А когда открыла, то из него полился поток обвинительных речей, включающий такие определения как «бессовестная», «эгоистка» и даже пара нецензурных выражений, что сразу привело её в чувства.

— Нельзя так убиваться! — чуть не орал он. Хотелось закрыть уши. Эту тональность его голоса Эва не могла выдерживать.

— А как можно?

— Никак нельзя!

— Да что ты говоришь! Шёл бы ты отсюда… Мне твои нравоучения не нужны.

— Ага, так прям и собрался.

— Что ты хочешь услышать? Как твою несравненную Эву послали куда подальше? — язвительно поинтересовалась она.

— Именно это, — кивнул он, и Эва готова была его прибить дверцей холодильника, который раскрыла в этот момент.

— Ну, так слушай! — рявкнула она. Так зло и громко, что Альфи моргнул. Потом она поведала ему о том кратком телефонном разговоре. С каждым словом зло проходило, и снова накатывало отчаяние, сопровождающееся бурными слезами. Альфи пытался её успокоить, но она всё плакала и плакала. И откуда их столько, этих слёз. Все слова ободрения были бесполезны. Альфи расчувствовался и тоже пустил слезинку.

— Эва… ну бывает… ну надо как-то жить дальше, — ласково он поглаживал её по голове, приговаривая слова ободрения, а она примостилась у него на груди.