— Да, — уже со спокойной улыбкой ответила она. — Пока да. Чуть позже я приготовлю себе что-нибудь существенное, — она подала ему чашку с чаем, но от печенья он отказался. — Переключи обратно, я хочу посмотреть новости, — попросила она и проглотила ложку йогурта.

— Там ничего интересного, — отмахнулся Даниэлл и даже не взял в руки пульт, лежащий на подлокотнике его кресла.

— Ну и что. Я всегда смотрю новости, — она потянулась к пульту.

— С каких пор? — он убрал его подальше и Эва недоуменно взглянула на него, удивляясь резкости прозвучавших слов и его непонятному упорству.

— С тех самых… — неопределённо пояснила она. — Привыкла, что у меня всегда работает телевизор, поэтому и стала смотреть новости.

— Там практически только одни криминальные сводки. Вот теперь отучайся. Сейчас тебе нужны только положительные эмоции, — сказал он мягким тоном, затронув насущную тему.

— Предлагаешь переключиться на мультики? — она кивнула на экран телевизора, в котором мельтешили какие-то непонятные зверюшки, и снова принялась за поедание йогурта.

— Можно и на мультики… А что сегодня ты не смотрела телевизор? — с насторожённостью, скрытой небрежностью тона, спросил он.

— Нет. Я поздно встала. Мне сегодня как-то особо нехорошо. Сходила прогуляться, подышать воздухом, потом зашла в магазин, потом поспала, — монотонно перечисляла она.

— Ох, и как мне удалось выжить, после того как я потревожил твой сон? — пошутил он и отставил пустую чашку в сторону.

— Очень просто. Я морально готовилась, мы ведь заранее договорились, что ты зайдёшь, а то бы тебе не поздоровилось, — пригрозила она. Вероятно организм, действительно, изголодался и без протестов принимал еду, даже не пугая привычными рвотными позывами.

— Сегодня, кстати, на улице очень прохладно, — отметил Даниэлл и Эва кивнула ему в ответ.

— Да, я заметила. Знаешь, я отвыкла от здешнего климата. В Нью-Йорке холоднее, чем в Майами.

— Да, поэтому береги себя. Одевайся теплее, — он поднялся с кресла, захватив пиджак. — Всё, мне пора. Я и так уже задержался.

— Я провожу тебя, — она проворно вскочила с места. — Я так и не поблагодарила тебя… За всё… За квартиру в том числе… — виновато проговорила она.

— Перестань, Эви. Тебе не за что меня благодарить. Мне она не нужна, и эта квартира всё равно пустует, так что живи столько, сколько пожелаешь.

— Да, спасибо. Всё-таки хорошо, что у тебя не хватило времени заняться её продажей, — усмехнулась она.

Она была признательна ему. Несмотря ни на что. Несмотря на собственное раздражение, списанное на гормональный сбой. И чтобы выразить это, просто потянулась и поцеловала его в щеку. Слегка коснулась губами его гладко выбритой щеки. Он обнял её легко. Потом прижал чуть крепче, и она сразу высвободилась из его тисков. Стало неуютно, а в душе поднялась волна протеста и тихая паника. Неловкость сковала, словно он всё ещё удерживал её, хотя дверь уже захлопнула за ним, а она так и стояла истуканом не в силах двинуться с места. К собственному стыду признала, что ей хочется отряхнуться и сбросить с себя ощущения его рук на теле.

Она простояла так несколько минут, а потом двинулась обратно в гостиную, еле переставляя ноги. Одиноко лежащий на тарелке бутерброд, теперь не вызывал былого аппетита. Выбросила его в мусорное ведро. Помыла посуду. Поправила блюдца в шкафу. Тщательно вытерла ложки и чашки. Заглянула в холодильник. Навела там порядок, расставив всё по «своим» полочкам. Огляделась, но не нашла, чем бы себя занять. Нет, нашла. Нужно стереть пыль с подоконника и полить один единственный цветок. Сделала и это.

Она проделывала все эти движения механически, не задумываясь, чувствуя, как по щекам текут горячие слезы. Обжигающие, горькие, беззвучные. Она не рыдала, как когда-то, не всхлипывала, а только изредка вытирала их рукой, но они всё не останавливались.

Она ополоснула лицо холодной водой и посмотрела на себя в зеркало. Совсем не удивилась увиденному. Уже привыкла к красным, воспалённым глазам.

Струя живым потоком стекала в раковину. Вода шумела, и этот звук отдавался в ушах. На пару минут он словно засел в голове, не выпуская из плена, словно в мире не было больше звуков, несмотря на работающий телевизор, монотонный гул которого не избавлял от ощущения полнейшей тишины. И пустоты…

Диван радужно принял её в свои мягкие тёплые объятия. Он давно стал её единственным собеседником и утешителем. Ему одному она могла выплакать всё свои слезы, что она и делала. Тихо, без истерик. Истерик не нужно. Ей нельзя волноваться. Это вредно для… для неё. На этой мысли она всегда запиналась, останавливалась.

Так легко было сказать Даниэллу о том, что она беременна. С таким спокойствием и без лишних эмоций она ввела его в курс дела… Именно так… В курс дела… По-другому… По-другому она себя не чувствовала. Беременность для неё была только состоянием её женского здоровья и ничем больше. Ничем… Она была только причиной изменений его психофизиологического состояния. Не было таких эмоциональных и душещипательных воздыханий типа «мой малыш… ребёночек… новая жизнь»; не было слезоточивых «я всё для тебя сделаю… ты смысл моей жизни» — всего этого не было. Присутствовала только жуткая тошнота, практически полное отсутствие аппетита, тяжесть и ломота, боли в пояснице, а также приступы эмоционального развенчивания. И это всё, что она испытывала по поводу своего состояния. Беременность была для неё только диагнозом, написанным врачом на клочке бумаги, такой же диагноз, как язва желудка или сахарный диабет — пожизненные последствия. Больше она ничего не чувствовала. Ни сейчас, ни тогда, когда чуть больше недели пришла к врачу.

Совсем мало времени прошло с того памятного дня, как он сделал ЭТО. Всего чуть больше двух недель, но казалось, что она прожила уже полжизни. А впрочем, так оно и было, те эмоции, что она пережила и прочувствовала за это время, ей не удалось испытать за всю её прошлую жизнь. Столько слез, сколько она выплакала за это время, она не пролила и за все предыдущие годы.

Она сразу поняла, что беременна, как только приступы утренней тошноты начали повторяться с завидной регулярностью. Она даже не стала делать треклятый тест на беременность, тем более, что раз он её подвёл, и, собственно, даже не раз. Она и не сомневалась, что уже тогда была беременна, но её смутило кровотечение. Только вот когда она сидела в ванной комнате в доме отца, в ожидании одной или двух полосок, её обуревали совсем другие мысли и чувства. Тогда в душе её было счастье, любовь и надежда.

Теперь же, любовь осталась — больная и растоптанная; счастье растворилось как туманное облачко; а надежда умерла…

За те немногочисленные дни, прошедшие с момента, как она вернулась в свою квартиру, она только и делала, что окуналась то в состояние мёртвого вакуума, дающего лишь минутное облегчение и иллюзию успокоения, то в состоянии истеричного рыдания, не дающего ничего кроме страданий.

В тот злосчастный день, едва только дверь закрылась за ней, слезы полились нескончаемым потоком. Она бросила сумку, разделась. Набрала ванну горячей воды, залезла в неё и начала плакать. Рыдать с мазохистской радостью, с надрывом выплакивая слезы, словно они могли кончиться и облегчить эту адскую участь. Всхлипывая, она жалела себя, вытирала мокрые щеки и жалела. Ополаскивала лицо пенной водой, но через секунду оно снова было в слезах, а она всё жалела….

Оплакивала себя; всё то время; все те чувства, что подарила ему; что отдала, так и не попросив ничего взамен.

Боли не было. Но это только пока. А сейчас она испытывала безысходное отчаяние, пустоту и потерю. Колоссальную потерю, почти физическую. Будто от неё оторвали кусок живой плоти, лишили необходимого органа.

Без дыхания, без крови, без жизни…

Зачем ей жизнь? Для чего? Как? Как теперь? Что теперь?

Раздавлена… Тихо… Ни звука вне… не единого постороннего шороха… Только внутри всё кричит… Вопит… Надрывается…

Это была не она. Её не было. Она была разбита; разорвана на мелкие частички. Её звонкое существо убили, лишили света и эмоций. Она так чувствовала.