— Всяким он занят. Весной отправил в свой колхоз какой-то новый препарат, на курях его проверять попросил. Получается вроде интересно: там ферму выстроили, на которой сейчас выращивают сразу две тысячи кур-несушек, и за три месяца на ферме ни одна курица не сдохла. То есть все же сдохла парочка, но остальные куры от них не заразились и скоро уже яйца нести начнут. А это в плане обеспечения яйцом советского народа очень интересно.

— Посмотрим, как оно там дальше пойдет. Он сейчас в колхозе?

— В колхозе, только не в Белорусском. Он — тоже весной еще — через сокурсника договорился с колхозом уже в Азербайджане… причем и с Гусаровым договорился, туда по партийной линии отправили четыре трактора Оршанских, еще кучу техники — и вот в колхозе поле довольно немаленькое засеяли полынью. Так что теперь партизан наш в этом колхозе сидит и, как наш товарищ сообщает, наблюдает за ростом этой полыни. С собой целую лабораторию приволок…

— А колхозники так радостно согласились для него полынь эту сеять?

— Очень радостно, он тамошнему председателю каждый месяц по двадцать тысяч наличными выдает. А за такие деньги они бы хоть все поля полынью этой засеяли…

— А… а зачем ему полынь?

— Думаю, что скоро узнаем. Вчера пришло сообщение, что колхозники начали полынь эту собирать, сушить ее и по ящикам складывать, а парень уже договорился, что ему железная дорога предоставит пять вагонов для перевозки этой травы в Москву.

— Тем же способом договорился?

— Ну наш человек свечку не держал. А куда он свои премиальные деньги тратит, дело вообще не наше.

— Куда он тратит — не наше, а вот кто и за что у него эти деньги берет… кстати, нужно бы узнать, сколько он эту затею потратил и еще потратит: если… когда он нам покажет что-то новенькое, то, возможно, имело бы смысл затраты его как-то скомпенсировать.

— Если честно, то я сильно подозреваю, что он тогда премий столько огребет, причем строго по закону, что все свои затраты сто раз окупит. Вот интересный все же нам партизан попался: может и дом купить, и автомобиль, и вообще что угодно — а живет в общежитии, питается в столовой студенческой… из личных вещей себе только парочку костюмов построил. Еще и обувь, конечно, очень себе интересную заказывает.

— Какую-то особо модную?

— Какую-то особо удобную. Мы того сапожника, который ему ботинки эти делал… уже несколько раз делал, попросили и нашим людям такие же стачать. Красота у них, конечно, неописуемая — то есть без мата описать ее невозможно, но парни говорят, что в таких ботинках можно целый день бегать, причем хоть в городе, хоть по лесам иди даже по горам: ноги не устают и не натираются, но главное — даже если постараться, то подвернуть в них ногу почти невозможно. Думаю, для армии они бы пригодились, ну, по крайней мере для осназа.

— И что мешает?

— Особо ничего, мы наших людей у сапожника этого обучили, сейчас для своих парней уже потихоньку тачать такие начали. Но получается все же дороговато, пара ботинок обходится рублей в триста.

— Действительно…

— Первую партию испытали у десантников-парашютистов: ни один человек из роты ногу не подвернул. Так что думаем к осени их выпуск на какую-нибудь фабрику передавать.

— Еще и сапоги… Интересно, есть хоть что-то, что этот партизан улучшить не может?

— Он все улучшить может, — заулыбался Лаврентий Павлович, — даже, подозреваю, человеческую породу. У нас, если ты еще не узнал, есть сейчас много колхозов, в которых мужиков вообще не осталось. То есть не мало мужиков осталось, а вообще ни одного нет. Так вот, наш партизан уже десяток таких… То есть он председательш таких колхозов к себе приглашал и с ними договаривался о том, что каждая баба в этом колхозе, как только забеременеет, получит новый дом и до того, как ребенку двенадцать лет исполнится, будет еще и денег получать по двести рублей в месяц. И ведь он не просто обещал, он для таких колхозов в сберкассе специальные счета открывал, с которых деньги можно только на детей получать, и денег на каждый счет положил… не на все, конечно, время, но лет на пять хватит.

— Думаешь, наши бабы за это к нему в койку прям толпой и помчатся? Некоторые конечно…

— Нет, он об этом вообще не говорил, ему плевать, от кого бабы понесут. Единственное, особо предупреждал насчет венерических болезней, но и на медицинскую проверку — как самих баб, так и… претендентов деньги отдельно оставлял.

— Очень интересно.

— А я об этом уже говорил, когда рассказывал что он всю премию за сентябрь на бутылки и соски потратил. Лично я думаю… Пантелеймон Кондратьевич вроде упомянул, что парень своими глазами видел, как латышские эсэсовцы в деревнях детишек убивали, и у него на этом пунктик образовался.

— Тогда понятно… но непонятно, почему у нас такого пунктика нет!

— У нас на такое в стране денег не хватит.

— Значит, надо изыскать. И не денег, а, как он начал, бутылочки изыскать, соски, пеленки, прочее все. Надо, и я подумаю, кто этим у нас лично займется.

— Товарищ Пономаренко?

— Нет, конечно. Сказал же: подумаю. Но если у тебя правильная мысль по этому поводу появится, то ты ее не таи…

Тридцатого августа в далекой (уже российской) степи что-то очень громко взорвалось, и по этому поводу было созвано специальное совещание в ЦК. На совещании было принято решение «пока информацию не публиковать», а большую группу товарищей — наградить. И группа была очень большой, да и награды были в основном высокие. Награждение высшими орденами было проведено в Георгиевском зале Кремля, и собравшиеся (в основном все же друг с другом знакомые) с некоторым недоумением поглядывали на очень молодого парня, которому орден Ленина вручили третьим, сразу после Курчатова и Харитона. Причем недоумение вызывал не сам факт присутствия незнакомого человека, а то, что на довольно выпендрежном темно-синем пиджаке парня уже висели два ордена Ленина и явно боевые «Знамя» и «Звезда». И уже не военные два «Трудовых Знамени» и «Знак почета».

Юлий Борисович, который знал в лицо практически всех награждаемых высшими орденами, с недоумением поинтересовался у Игоря Васильевича:

— А кто такой этот Воронов?

— Воронов — это тот, кто дал нам технологию высокоплотного сверхчистого графита… черт, да он совсем еще мальчишка! Но, похоже, он не одним нам существенно помог… Однако, думаю, расспрашивать об этом мальчике Лаврентия Павловича мы не станем. Если нам это будет нужно знать, он и сам нам про него расскажет…

Спустя неделю на очередном совещании Берия подошел к Сталину:

— Я вот думал, что мы все же напрасно партизана… этого так высоко наградили…

— Товарищ Курчатов сказал, что он им минимум год сэкономил.

— А я не о том: просто думал, что у него случайно нужные знания оказались. А теперь не думаю: он действительно знает, или придумывать успевает, столько, что любых наград ему мало будет.

— Что-то еще придумал?

— Да. Лекарство от малярии. Сейчас-то она на спад пошла, но еще людей довольно много… В Колхиде опять вспышка была, а поставки хинина сильно задержались. И врачи попробовали то, что он придумал. То есть то, что он из травы, которую в азербайджанском колхозе ему накосили. Так вот, полное излечение даже в довольно тяжелых случаях происходит за трое суток, еще два дня — в соответствии с инструкцией, которую он написал — больных его пилюлями докармливают. И человек уже здоров, причем никаких побочек врачи не наблюдали.

— То есть он просто попросил себе вырастить пару стогов какой-то травы и сразу получил из нее лекарство? Но малярия во всех странах, если бы это лекарство раньше было хоть где-то известно…

— А оно и было раньше известно, но вот где оно известно было, вызывает удивление. Не тем, что известно было, а тем, что он об этом узнал.

— А поподробнее можно?

Малярия была бичом большинства стран, в СССР в сорок седьмом ей болело около трех миллионов человек, и в сорок восьмом численность заболевших упала крайне ненамного, так что появление нового, причем довольно дешевого и, главное, отечественного препарата вызвало в медицинской среде огромный интерес. А то, что препарат предложил «партизан Воронов», вызвало интерес и у Лаврентия Павловича, так что он, как только получил предварительный отчет о «полевых испытаниях» лекарства, лично приехал на «опытный завод» мединститута и пообщался на эту тему с «автором»: