Алексей слушал профессора, и у него постепенно волосы становились дыбом. Но не от ужаса или еще чего-то подобного, а оттого, что институтский профессор рассказывал ему именно о болезни, которая унесла Галю. И излечить которую он точно знал как! Дослушал он ученого скорее даже не из вежливости, а потому, что у него просто сил не было вскочить и убежать. В лабораторию экспериментального фармзавода убежать, конечно. И Алексей профессора дослушал, а затем задал единственный вопрос:

— А сколько вы собираетесь эту девочку тут в клинике еще продержать?

— Ее можно было бы хоть завтра выписывать, но не потому, что она уже здоровой станет, а потому что помочь мы ей ничем не можем. Но хотя бы для снятия симптоматики… дней десять девочка у нас еще побудет. А у вас появились какие-то мысли по поводу…

— Да, появились. И вы уж извините, но до следующего понедельника я сюда, в институт, на приду: срочно появились другие дела. А дополнительно расспросить вас… и девочку осмотреть под вашим наблюдением, конечно же, мне бы очень хотелось.

— И какие же у вас срочные дела? — хмыкнул профессор. — Вы же к нам, как я понимаю, направлены чтобы педиатрию на практике…

— Вы же не спрашиваете, откуда у меня звезда Героя Кореи, и про дела срочные тоже… лучше спрашивать не надо. Я-то вам точно не отвечу, а кто-то может поинтересоваться, зачем вы интересуетесь…

В следующий понедельник Алексей снова появился в МОНИКИ, и профессор дал ему возможность уже самостоятельно осмотреть девочку — и осмотр он провел гораздо более тщательно, чем это делал старый доктор. А затем профессор вышел из палаты — для того, чтобы Алексей девочку, явно напуганную происходящим, успокоил. А девочка, глядя испуганно на Алексея, вдруг спросила:

— Дядя, а что у тебя с глазами?

— Знаешь, я очень не люблю делать детям больно, но иногда приходится. И я после этого плачу. Вот всю ночь и проплакал, поэтому у меня такие синяки под глазами. Но зато тебя мы вылечим, больно не делая, остался только один маленький укольчик… и обещаю, это будет последний укол.

— Последний? — Девочка посмотрела на Алексея как-то очень доверчиво. — Если последний, то делай…

Затем Алексей почти час рассказывал взбешенному медику, что за препарат он применил и как этот препарат будет действовать. Несколько раз рисовал структурные формулы, объяснял всю биохимию процесса излечения. Ему не показалось, что профессор хотя бы понял, что ему говорилось, но по крайней мере тот яриться перестал. И тогда парень просто пошел погулять по улицам чтобы успокоиться. Где-то просто гулял, иногда садился на проходящие трамваи или автобусы и долго ехал куда-то, глядя в окно. И в душе его что-то успокаивалось: то, ради чего он, собственно, и пошел в этот переход, удалось сделать. Да, для совсем другой девочки. Но ведь теперь эта девочка — и, наверное, десятки других таких же не будут умирать в мучениях! Но теперь его цель путешествия достигнута, и никаких новых целей уже не просматривалось…

Алексей меланхолично шагал по улице и вдруг обратил внимание на рабочих, ломающих какой-то старый дом. Тоже ничего необычного, сейчас много где всякого перестраивалось — но ему в глаза бросилась сбиваемая рабочими со стены чугунная плита. Знакомая плита, на которой, несмотря на многочисленные слои побелки, довольно легко читалась старая надпись «электрический театръ Иллюзионъ». Алексей остановился, подождал, пока рабочие все же плиту не собьют со стены. Затем бегом добежал до бензоколонки на Таганской площади, на которой половина московских таксистов заправлялась, там поймал свободную машину…

А когда после положенных трех звонков в знакомую дверь она открылась, Сона внимательно и, несмотря на свой маленький рост, как бы сверху вниз оглядела Алексея:

— Ну и где тебя носило столько времени?

Невысокая худенькая девочка внимательно смотрела на Алексея, а он просто стоял и улыбался, глядя на ее сердитую физиономию. И на секунду даже подумал, что где-то там, в другой реальности, вероятно Алексей Павлович закончил свое земное существование и именно поэтому он перестал себя чувствовать стариком, уже через все в жизни прошедшим, и окончательно превратился в молодого парня, у которого вся жизнь впереди…

— Ну чего молчишь? Сказать нечего? Ты, наверное голодный… заходи, сейчас ужинать будем. У нас как раз сдвоенный эксперимент закончился, я сразу дюжину цыплят принесла, так что ужин будет вообще праздничный.

— Да, это настоящий праздник! — с энтузиазмом откликнулся Алексей. — И праздновать мы будем по-настоящему!

— Что, давно не ел досыта? Стипендия закончилась? Сейчас мы это дело поправим, только немного подождать придется: я кур недавно жариться поставила, не готовы еще.

— А где все? Где родители твои, брат?

— Вечером приедут, поздно. У отца на работе сегодня тоже праздник, им в колхозе картошку выделили, но сказали самим ее забирать сколько утащат, и они все за картошкой и уехали.

— А ты…

— А кроме меня кто кур-то домой принесет? Опять же приедут они голодные, их кормить нужно, вот я по хозяйству и осталась. Ладно, до ужина еще время есть, рассказывай, почему ты не пришел тогда как обещал.

— Когда обещал?

— У меня на дне рождения. Сказал, что через неделю в кино сводишь, а сам…

— В командировке был.

— У студентов разве командировки бывают?

— У врачей — да, бывают. А после возвращения дела навалились, хвосты нужно было обрубить…

— Обрубил? И решил, что раз бесхвостый стал, можно и в гости на ужин зайти? — Сона говорила это с очень серьезным видом, но глаза ее смеялись.

— Нет, я вдруг понял, что мне срочно надо с тобой встретиться. И больше не расставаться.

— То есть ты меня в кино пригласить хочешь снова?

— А «Иллюзион» снесли, я сегодня мимо проходил и увидел как старую чугунную вывеску со стены отбивают. Вспомнил, как мы туда ходили… вместе, и окончательно вдруг понял, что… Выходи за меня замуж, а?

— Вот прямо сейчас? — девушка расхохоталась. — Придется обождать, я решила, что до восемнадцати о замужестве даже и думать не буду.

— Понятно… но ждать осталось недолго, четырнадцатого июня жениться и пойдем.

— Ты… ты это серьезно говоришь?

— Совершенно серьезно.

— Тогда… я тогда все же думать буду… Но не больше! — она снова рассмеялась. — Похоже, цыплята уже готовы… а вот и родители с батом вернулись. Только ты им про это не говори!

— Ну хорошо…

— Скажешь — сразу откажу тебе, ты понял?

— Понял, понял…

В конце октября на очередном совещании Лаврентий Павлович Иосифу Виссарионовичу докладывал, стараясь сдерживать эмоции:

— Я думаю, других подтверждений, что товарищ Воронов просто чокнутый гений, можно и не искать. Он же придумал лекарство от редчайшей болезни пока ему про симптоматику профессор рассказывал! И не побоялся этот препарат применить, потому что был полностью уверен в том, что он делает!

— Ну почему придумал? Вероятно, просто, как всегда, что-то вспомнил.

— Нет, не вспомнил. Заболевание вообще диагностировать научились пару лет назад, точнее, раньше никто и не подозревал, почему дети и молодежь вроде от простой простуды умирает. Но болезнь — редчайшая, по словам профессоров из МОНИКИ можно предполагать, что во всей стране не больше двух десятков детей с такой бомбой замедленного действия в организме ходят. А он сразу придумал, как их вылечить! Не всех, он действует только на детей лет до десяти, но сейчас, когда диагностику в МОНИКИ окончательно отработают, всех их можно будет вылечить!

— Но все же насчет «на лету придумал»…

— Именно на лету. Там процесс изготовления препарата занимает ровно восемь суток, быстрее его произвести просто нельзя. Так что он препарат делать начал сразу, как из клиники в общежитие вернулся, да и свидетели подтверждают: он из лаборатории как раз восемь суток и не вылезал. И препарат сделал! Дорогущий, конечно, но на одного-двух детишек в год… страна не разорится. И даже на те два десятка, которые, возможно, получится выявить… Ведь даже политический эффект от того, что Советский Союз лечит своих детей даже с самыми редкими и ранее неизлечимыми…