— Два дня, Эдна, — хрипло пробормотал Грегордиан у самого моего уха, тут же начав двигаться. — Это будет очень быстро.

Может и быстро, но все же достаточно для того, чтобы я опять зашлась в экстазе, сжимая его внутри и кусая плечо, гася в нем крики.

Почувствовала себя бессильной и отупевшей, когда Грегордиан снова быстро ополоснул нас и повел к постели. Где-то в районе дверей ванной я уловила краем сознания, что тело и волосы стали сухим. Как же, черт возьми, удобно-то, учитывая, что я в тот момент, пожалуй, не была способна ни на одно лишнее движение.

В спальне было темно, и деспот обхватил мою талию и повел куда нужно. Едва я наткнулась на постель, то просто повалилась, как придется, и тут же заснула.

Лишь на долю секунды деспот напрягся, вынырнув из сна, окутанный чужим теплом и запахом. И тут же расслабился. Не чужим. Принадлежащим ему. Его Анны-Эдны. Мужчине нравилось это понимание собственного полного обладания ею. Он владел не только ее телом и ее желанием. Он был волен распоряжаться всем: каждым ее вдохом, шагом и даже самой жизнью. И это неожиданным образом делало ее ценной. Естественно, что у него не было проблем с тем, чтобы отдавать приказы всем вокруг, наказывать, казнить, миловать, добиваясь не просто подчинения, но и благоговения. Но источником отношения к нему большинства окружающих были страх и алчность во всех ее проявлениях, иногда восхищение силой, что была ему дарована от рождения и им самим многократно увеличена нещадными тренировками и сражениями. Единицы были теми, кому он мог бы доверять почти в любой ситуации. Мог бы, но на самом деле не делал этого по-настоящему. Напоминание почему навечно отпечатано на его лице.

Но все вокруг были рождены и взращены в одном с ним мире. Они знали и принимали как должное его законы и устройство, в том числе и его власть архонта, и сущность дини-ши. Конечно, только до тех пор, пока он обладает достаточной мощью, чтобы никому и в голову не пришло оспаривать его права, и пока он способен платить своей кровью, сражаясь и защищая их. А вот Анна… Эдна… Он сам мысленно спотыкался через это насильно данное ей имя. Но считал, что оно, словно пограничная метка, должно стать для этой упрямой женщины однозначным указателем на то, что прежняя жизнь ушла безвозвратно, и единственно возможное для нее новое существование — это рядом с ним, принадлежа ему полностью. Вот только деспот не мог не видеть, что она не принимает ни имени, ни самого мира Богини. Везде, где ему и любому фейри виделся естественный порядок вещей, она усматривала чрезмерную жестокость. И еще постоянно боролась с Поглощением, может и не открыто, но непримиримо. Но разве эволюция в мире Младших шла и идет по каким-то другим законам? Выживает только самый сильный или изворотливый. И это правильно для него, но, очевидно, не для нее. Слабый должен подстроиться, найти удобную нишу или смиренно просить защиты у сильного. При этом это не отменяет того факта, что, если этот самый слабый изыщет источник силы, то всегда может оспорить сложившийся порядок вещей. Но разве ее отчаянная вчерашняя атака похожа на поведение готового подстроиться под обстоятельства слабого? Одна, с жалким кинжалом против двух здоровых воинов хийсов, которым, как она посчитала, он дал позволение обладать ее телом. Это хоть чем-то похоже на признание права сильного слабым? И близко не так! Конечно, деспот убил бы обнаглевших хийсов, в каком бы положении не застал в ее личной комнате. Почему? Потому что так хотел, и все. Если чутье не подсказало этим идиотам не соваться куда не надо, то туда им и дорога. Но вид Эдны, обнаженной, окровавленной, нечеловечески оскалившейся и совершенно невменяемой в собственном стремлении защититься или умереть, сотворил с ним нечто необъяснимое. То, что вскипело и вырвалось наружу, не было его обычной яростью и потребностью наказать нарушителей установленных им границ. И анализировать, что это было, деспот точно не собирался. Как и пытаться понять логику поведения этой женщины.

На самом деле, может, в этом будоражащем контрасте между абсолютным принятием и бешеной, откровенной нуждой в нем чувственной части ее натуры и полнейшим отторжением остальной ее личности и была для него притягательность Эдны? Готовность вбирать его в себя, впитывать, разжигая так, что он почти сгорал в собственном зверском голоде обладать ею любым возможным образом, и при этом постоянное несгибаемое сопротивление этому обладанию. Так, словно, сколько бы он не давил, но все равно не мог захватить весь контроль. Будто Эдна сама решала, до какой степени ей прогнуться под ним. Это ли не вызов его натуре дини-ши? Проблема состояла в том, что его зверь на этот вызов отвечать отказывался. Он не хотел сражения с этой женщиной. Бесился, когда ощущал ее боль душевную и, не приведи Богиня, как вчера физическую. Грегордиану вообще в определенные моменты казалось, что его вторая половина тронулась умом. Иначе откуда эти странные вибрации, эмоциональные всполохи, шепчущие о желании принадлежать, а не обладать самому?

Эдна пошевелилась, собираясь проснуться, и тут же ожило его вожделение. Деспот мрачновато ухмыльнулся, прижимая женщину ягодицами к своему стремительно твердеющему члену и проскальзывая настойчивыми пальцами между ее бедер. От тепла и влажной тесноты там волна острого наслаждения рванула от его паха к голове. А хоть и сонный, но явно полный удовольствия стон Эдны убедил — он получит то, что хочет. Всегда получал. А копаться в себе, выискивая истинные причины ее притягательности, он больше не собирался. Нет у него для этой чуши ни времени, ни желания. Она была той, кого он хотел трахать и держать при себе. Препятствия? Пока никаких.

— Это такое доброе утро? — хрипло пробормотала Эдна, протягивая руку назад и обхватывая его затылок, чтобы притянуть к своей шее.

Деспот промолчал и, решив, что она достаточно влажная и готова его принять, закинул ее ногу себе на бедро.

— Момент миновал, и больше ты со мной не говоришь? — чуть обернулась женщина и тут же всхлипнула и протяжно застонала, когда он проскользнул внутрь. Деспот поймал и жадно поглотил этот стон и потребовал добавки своим ртом, пальцами, членом.

— Позже, — рыкнул он, грубо целуя изгиб ее шеи, царапая зубами тонкую выступающую ключицу и сразу начиная жестко двигаться.

— Обнадеживает, — это были последние слова, кроме требований двигаться быстрее и дать ей немедленно кончить, которые он слышал еще какое-то время.

Сейчас он не был измотан недавним сражением, как вчера. И хоть отголоски боли и физического недавнего истощения еще вспыхивали искрами в мышцах, деспот не собирался торопиться и давать Эдне поблажки. Меняя темп и давление, он подводил ее к краю, алчно наблюдая за ее постепенным погружением в полное сексуальное безумие, но не давал освобождения. Упивался ее сумасшествием и сексуальным отчаяньем, в котором она, совершенно потеряв себя, осыпала его то мольбами, то проклятьями и угрозами убить за эти сладкие мучения. Скалился голодным зверем, ненасытно втягивая дурманящий запах их общей похоти, и все медлил, скручивал себя узлами, продолжая обоюдную пытку. Никогда раньше он не стремился так оттягивать собственный финал. Удовлетворить сексуальный голод свой и партнерши можно быстрее и не столь выматывающим образом. Вот только каждый оргазм с Эдной был настолько ошеломляюще убийственным, что он в какой-то мере даже боялся его наступления. Ни за что бы сам себе не признался в этом страхе. Жаждал его каждой свернутой тугой пружиной предвкушения клеткой тела, но оттягивал, страшась этого кратного мгновения потери контроля над чем бы то ни было. Но вечно это самоистязание продлиться не могло. Перевернув Эдну на живот, он, наконец, отпустил себя и буквально вколачивал в постель ее содрогающееся тело, ловя каждый задыхающийся крик, пробивающийся сквозь ослепительно-белое ничто, в которое провалился сам.

Эдна уснула снова, кажется, еще до того, как он восстановил дыхание.