— Я тоже кричала в своей голове, точно так же, как, я уверена, ты сейчас кричишь. Но знаешь, что происходит, когда ты кричишь, а звука не издаётся? Ты вроде как перестаешь кричать, перестаешь быть заметным, и довольно скоро ты перестаешь существовать. Ты хочешь как-то избавиться от этого, но не можешь ни плакать, ни говорить, ни даже дышать. Вот так я жила последние одиннадцать лет, как тень самой себя, призрак того, кем я должна была быть.

Я была так ошеломлена, что переспала с бесчисленным количеством мужчин, как только смогла. Я потеряла девственность в тринадцать, просто чтобы избавиться от оцепенения и доказать, что я не фрик, доказать, что я могу чувствовать, но сколько бы секса у меня ни было, оцепенение никогда не уходило. Оно здесь, в каждом гребаном моменте, в каждой секунде бодрствования и даже во сне. До... Ронана.

Мой голос срывается, и я прочищаю горло, чтобы он этого не услышал.

— Это еще одна причина, по которой я тебя ненавижу. Ты не просто украл мое детство — ты также забрал детство Ронана. Почему он должен был быть твоим сыном? Почему единственный человек, который имеет смысл, твой чертов наследник? Знаешь ли ты, в чем ирония судьбы? Пока ты был поглощен своей педофильской деятельностью со мной, к твоему собственному сыну приставали.

Звуки, которые он издает, становятся громче, его бормочущие слова сменяют друг друга, но все еще неразборчивы. Ремень безопасности удерживает его на месте, так что он не смог бы пошевелить ни единым мускулом, даже если бы попытался.

— Верно. — я невесело смеюсь. — Ты этого не знаешь, потому что ты не только испорченный человек, но и ужасный отец. Да, Эдрик, к Ронану приставали в ту ночь Хэллоуина, когда он переоделся в Дракулу, а ты оставил его. Вот почему он иногда бывает таким чрезмерно радостным. Это его защитный механизм, когда воспоминаний становится слишком много, точно так же, как это мой защитный механизм, который нужно запустить, чтобы доказать, что я действительно существую.

Его пальцы дергаются, и он почти поднимает руку, но вскоре она безвольно падает рядом с ним.

— Неееет... — бормочет он, звук почти навязчивый.

— Да, — говорю я. — А теперь я должна стереть тебя с лица земли. Знаешь, мой первоначальный план состоял в том, чтобы убить тебя, а потом уйти, путешествовать и жить той жизнью, которую ты у меня отнял. Но я больше не могу этого сделать. Знаешь, почему?

Он издает еще один звук, и на этот раз я подношу иглу к его горлу. Это заставляет его прекратить свои попытки пошевелиться.

— Потому что я не могу жить в мире, где Ронан ненавидит меня. Я не могу быть там после убийства его отца и знать, какую боль я ему причинила.

Слеза скатывается по моей щеке, и я чувствую вкус соли.

Я замолкаю, мои глаза расширяются.

Слеза.

Моя первая слеза за себя за последние десять лет.

Эдрик тоже смотрит на меня, как будто чувствует мою боль и то, как реальность вещей режет меня изнутри, и я никак не могу это остановить.

Только он ничего не чувствует. Он монстр.

— Почему это должен был быть ты? Почему?

Он не отвечает. Он не может.

— Это конец, Эдрик. Все заканчивается так же, как и началось. — я нажимаю. — Увидимся в аду.

Я не могу жить в мире, где Ронан ненавидит меня, так что будет справедливо, если я заплачу за свои грехи в этой жизни.

Куда Эдрик, туда и я.

Может, там я освобожусь.

Может, там я подумаю о жизни, в которой мы с Ронаном должны были быть вместе.

Мне жаль, Ронан. Мне так жаль.

Блядь.

Блядь, блядь.

Ладно, может, если бы я мог выбросить это слово из своих непосредственных мыслей, я действительно мог бы мыслить здраво и функционировать.

Блядь!

Я вскакиваю на ноги и несусь на кухню, комкая письмо, которое оставила мне Тил, в пальцах и засовывая его в карман. Я не мог выбросить ее слова из головы, даже если бы попытался. Есть этот постоянный звук, который не заканчивается и не прекращается.

Плач маленькой девочки.

Мое дыхание становится глубже при мысли о том, что с ней случилось, и о том, как был украден ее голос, слезы и чувства.

Это была не только ее невинность, это была ее жизненная сущность. Неудивительно, что она строила стены и крепости и делала все возможное, чтобы держаться подальше.

Я ничто по сравнению с этим. У меня были родители, даже если они отсутствовали. У нее никого не было. Ее единственный родитель был монстром.

И теперь она думает, что мой отец тоже монстр.

Это не так.

У нас с Эдриком могут быть некоторые проблемы — ладно, их много, и все они связаны с его жестким характером и тем, как он украл у меня маму, — но он не педофил.

Он не болен.

Кроме того, он был слишком занят с мамой в течение описанного Тил периода времени. Он не ездил в Бирмингем и никогда не проводил десять минут вдали от мамы.

Я знаю, потому что в то время я ненавидел его. Я ненавидел то, как он не позволял мне оставаться в маминой комнате. Я всегда думал, что он контролирует ее, но оказалось, что он всего лишь уважал ее желание.

Однако я знаю, кто поехал в Бирмингем от имени отца. Я знаю, кто занимался бизнесом и использовал фамилию Астор так, как считал нужным.

Он сидит за кухонным столом. Он, конечно, не уехал. Если папа говорит, что хочет с ним поговорить, и есть возможность для нового бизнеса, Эдуард, ублюдок, хандрит, как собака, ожидающая кости.

Ларс замечает меня первым и отводит свой односторонний взгляд в сторону Эдуарда. Последний уткнулся носом в свои английские булочки с беконом.

Ларс никогда не скрывал того факта, что ему не нравится Эдуард, но поскольку он никогда на самом деле не подтверждал, что произошло той ночью, он не мог быть информатором отца. Не говоря уже о том факте, что я бы, блядь, убил его, если бы он выдал мой секрет отцу без моего ведома.

У него и так мало очков за то, что он скрывает мамину болезнь.

Эдуард поднимает голову от тарелки и поддерживает зрительный контакт. Довольно скоро в его мягких зеленых глазах появляется блеск, и головокружение выходит на сцену.

Он всегда вел себя так со мной, будто я щенок, которого он потерял, и он хочет вернуть его любой ценой.

На секунду возникает желание схватить кухонный нож, воткнуть его прямо ему в глаза и выколоть их к чертовой матери.

Или его кишечник.

Этот ублюдок не только разрушил мою жизнь, он также разрушил жизнь Тил. Возможно, я был готов забыть о себе ради своих родителей, но Тил это совсем другая история.

Тил станет причиной его гребаной кончины.

— Доброе утро, дорогой племянник...

Я врезаю кулаком по его носу. Он вскрикивает и падает со стула, отчего тарелка с грохотом падает.

Прежде чем он успевает встать на ноги, я снова бью его кулаком. Он вопит, зажимая кровоточащий нос.

— Что, черт возьми, с тобой не так...

Я наношу еще один удар в лицо.

— Это за меня. — удар. — За каждый гребаный раз, когда я чувствовал себя отвратительно в собственной шкуре. — удар. — За то, что предал доверие моих родителей. — удар. — За все те разы, когда мне снились эти кошмары, и я думал, что мир это пустая дыра, как в ту ночь.

К тому времени, как я заканчиваю с ним, он уже на полу. Он брызгает собственной кровью, и она капает у него изо рта и носа, смешиваясь со слюной и собираясь лужицей на мраморном полу.

— Р-Ронан... — он давится словами. — Это было очень давно. С тех пор я этого не делал. Я... я клянусь.

— Что насчет маленькой девочки в Бирмингеме? — мой голос холодный, такой холодный, что я говорю почти как отец. — Помнишь ее?

— Ч-что?

Эдуард стоит на четвереньках, как животное, которым он и является, поэтому, когда он смотрит на меня растерянными глазами и кровь портит его черты, я почти верю, что он не помнит.