В меня верят, как в самого великого из героев Земли. И…

— Я сильнее.

Вокруг Моас клубится черная пыль. Бедствие растет: хитин становится толще, ноги и руки разрастаются, впитывая черный дым. Моас становится подобием прежней себя, размером с вставший на дыбы локомотив. Она упирается в потолок пещеры уродливо раздувшейся головой. Она не боится меня: никогда никого не боялось.

— Ты ничтожен! — летит в меня раскатом грома. — Ты жалок и слаб!

Но в ответ звучит констатация факта:

— Я сильнее.

Кинжал, оставшийся на Земле. Кинжал, который я не мог пронести в шкатулке, был мне не нужен. Я изучил его, познал руны, чтобы действовать им как можно лучше. Это помогло мне победить Мясоеда.

Но теперь я мог воспроизвести эти руны на другом оружии. Раньше эта мысль приходила ко мне в голову, но раньше Ци не подчинялась мне с той легкостью, как сейчас.

По клинку бегут руны. Они появляются с обеих сторон на лезвии, и даже в центре клинка, прямо в металле. Я слегка изменил рунную цепочку — растянул на меч, что немного ослабило ее, но клинок был напитан моей силой, моей ВЕРОЙ, так что удар получится неслабый.

Бедствие пыталось сопротивляться. Оно метало в меня магические удары, от которых пол пещеры трещал и раскалывался. Оно давило своей волей, пыталось искривить пространство, чтобы остановить меня.

Я шагал.

Моас пыталась разрастись еще больше. Пыталась бить по разуму, атаковала ветром и насылала на меня полчища насекомых, но в пустую. Наконец Бедствие взревело и ударило по мне рукой. Ладонь опустилась, как гигантская мухобойка… и разлетелась хлопьями черного пепла. Обычный клинок, усиленным рунами и верой, пришедшими из иных миров, рассек плоть древнего чудовища, как пластилин.

Взревев от боли и ярости, Моас отшатывается. Ее гигантское тело дрожит, глаза вспыхивают алым светом. Воздух вокруг наполняется зловещим гулом, сама тьма оживает, чтобы защитить свою повелительницу.

— Ты смеешь бросить вызов мне? — ее голос гремит, как раскат грома. Камень под ногами трещит. — Я вечна!

Я спокоен. Мое сердце бьется ровно, и я не знаю, что может заставить его ускориться.

— Но я сильнее.

Моас рычит. Ее рев сотрясает воздух, но я уже двигаюсь.

Лезвие моего клинка вспыхивает светом, который разрывает тьму вокруг нас. Я молниеносно устремляюсь вперед.

Когтистая рука взмывает вверх, пытаясь остановить меня, но слишком поздно. Клинок проникает в ее грудь, пронзая и нанося урон самой сути Бедствия. Дрянной клинок, но за рукой, которая его направляла, стояли миллионы людей. И их вера разит гораздо больнее железа.

Меч вонзается глубоко в грудь Бедствия. От раны ползут трещины, полыхающие алым.

Моас кричит — это не просто боль, это страх. Страх перед концом.

Ей наконец стало страшно.

— Жалкий человек… — шепчет Моас. Ее голос затухает вместе с угасающими углями в глазах. Тело Бедствия начинает осыпаться пеплом.

Я стою среди хаоса, тишины и пыли, держа клинок в руке. Ветер уносит остатки Моас прочь, не оставляя ни облика, ни чего-нибудь, на что можно бросить семя орса. Впрочем, любой трофей после того, что мне сегодня перепало, смотрелся бы жалко.

— Я сильнее, — повторяю я, но уже тихо. Не для нее. Для себя.

Я расслышал чей-то надсадный кашель и скрежет. В клубах пыли появился Эклектика, припадающий на правую ногу. Мужчина волок за собой стул.

Добравшись до меня, Эклектика поставил стул и развалился на нем, настолько вальяжно, насколько мог в потрепанной одежде и с ссадинами по всему телу.

— Полагаю, я должен сказать тебе спасибо. Ты ведь провел ритуал, который дал мне силу?

— Не утруждайся, я сделал это не ради тебя… Наружу тоже можешь не торопиться, защитники сами справляются с Кошмарами. Тем более, что после смерти Моас чудовища с удовольствием атакуют друг друга… Ты знаешь, что за всю историю этого мира ни разу не уничтожали Кошмар ранга «Бедствие»? — спросил он меня.

Я присел на каменный пол.

— Нет, не знал. Что там идет после бедствия? — спросил я.

Эта битва мне понравилась. Я выложился на полную и даже больше. Подумал, что умру, но напрягся и выжил! Обожаю битву на грани — эмоции становятся ярче, а победа ощущается невозможно сладкой. Обожаю чувство, когда ставишь на кон свою жизнь и выживаешь. Оказываешься лучше противника.

— Какой там противник дальше? Чувствую, что мои силы изрядно выросли.

— В каком смысле «дальше»? После Моас нет ничего! Мы… ты уничтожил один из пяти величайших Кошмаров этого мира. Осталось еще четыре, но по силе они не будут сильно отличаться. Возможно, даже окажутся слабее. Да и Бедствия эти могут находиться где угодно — ты можешь потратить всю жизнь, летая по небу огромного мира и не наткнуться ни на одного.

Я растерянно хмыкнул.

— Погоди… Как же… И что мне теперь делать? Защищать Землю?

Эклектика пожал плечами.

— Я уже провел ритуал, и теперь на Земле перестанут появляться новые Кошмары, а здесь не появится новых искателей. От оставшихся тварей Земля себя защитит.

Я все еще недоумевал.

— Погоди. Бедствия — они же не могут быть верхушкой развития Кошмаров? То есть — они же жрали тысячи людей, поглощали их жизни. Должно быть что-то за Бедствиями! Не может быть, чтобы…

— Стоп, стоп. Артур, пойми одну вещь: на данный момент сильнейшее существо в этом мире — ты. Все, выше некуда. Ты практик, можешь медитировать и расти в силе и дальше, как практик, но равные противники для тебя закончились.

— Ты шутишь? Всегда может быть кто-то сильнее! Всегда должен быть кто-то лучше!

— И на данный момент сильнейший — ты.

Я не мог в это поверить. Когда мне сказали, что я нахожусь на вершине, вместо ожидаемого ликования я почувствовал усталость и опустошение. Будто весь мир стал пресным. Будто больше не к чему стремиться. Будто я использовал чит, взломал жизнь и утратил удовольствие.

— Нет. Не может этого быть.

— Ты не думал, как бы сложилась жизнь Кларка Кента, если бы он попал в обычный мир, без Лекса Лютора и прочих злодеев? — непонятно к чему спросил Эклектика. — Я думаю, в реальном мире, лишенном суперзлодеев и глобальных угроз, Кларк Кент, обладая всеми своими сверхспособностями, оказался бы лишним. Его ожидали бы шоу, где он поднимал бы многотонные машины; может, карьера национального героя или солдата, уничтожающего армии во имя родины. И беспросветная тоска. Он постоянно задавался бы вопросом: «кто я?», «В чем смысл моей жизни?». Чего бы он не достиг, ему бы казалось, что он мог достичь большего. Он постоянно думал бы: что, если все время он занимался не тем? Он не знал бы, куда ему идти и что ему делать. Кент обязательно столкнулся бы с глубоким экзистенциальным кризисом. Без Лекса Лютора и других врагов, которые обычно представляли собой вызов и придавали смысл его существованию как Супермена, Кларк чувствовал бы себя потерянным. Каждый день он просыпался бы с осознанием, что его способности не находят достойного применения. Он мог бы помогать в мелочах — спасти котенка с дерева, предотвратить аварию на атомной станции или потушить пожар в торговом центре, но такие действия сверхчеловеку казались бы недостаточно значительными. В мире, где нет глобальных рукотворных катастроф и злодеев, против которых нужно бороться, его жизнь казалась бы ему бесцельной. Без конкретной цели или угрозы, которую нужно устранить, он чувствовал бы себя как человек без компаса в бескрайнем океане.

— Ты планируешь задвигать мне за комиксы?

Эклектика вздохнул.

— Господи, что за подростковый сленг. Я это к тому, что тебе может быть сложно найти достойную цель в жизни. Как ты смотришь на то, чтобы почивать на лаврах? Купить себе Ламборджини, обучиться водить вертолет. Делать все, что хочешь: предаваться разным развлечениям, есть ложками красную икру, купить себе бассейн с дельфинами. Попрыгать с парашютом. Одеться в шмотки московского ЦУМа, в конце концов.

— И зачем мне все это? — устало отозвался я, чувствуя себя все хуже. Мысль, что мне теперь не к чему стремиться, убивала. — Я никогда не понимал гедонистов. Да о чем говорить — у меня куча денег на Земле, но я забыл, когда в последний раз тратил их на что-то. Мне не нужно ничего из того, что может предложить мне Земля.