Дикая охота коммунистов.

Наш бассейн полон крокодилов с партбилетами, и ни у кого нет гарантии, что его не утащат на дно.

Последнее деяние ФСБ — это 9 месяцев заключения эколога А.Никитина в Санкт-Петербурге. Якобы за шпионаж. Здесь я никак не могу заявить, что, плавая в Баренцевом море, я посчитала все наши затонувшие подлодки и ядерные могильники и покажу это американской субмарине. Мне не поверят. Пикеты и заявления протеста ни на кого не действуют.

Остается молить о плановом петербургском наводнении, и чтобы в Финский залив смыло только личный состав тамошнего ФСБ во главе с генералом Черкесовым, бывшим (и теперешним) охотником за диссидентами.

Мы прыгали с кочки на кочку, пробираясь по нашему болоту. Но вот внезапно кочки кончились. Впереди — сплошная трясина. Браконьеры стали охотиться не только на дичь, но и на егерей. Волна репрессий накрывает нас самих.

Мяч лежит в наших воротах.

Советские диссиденты всю дорогу были «невыездными». В лучшем случае поездка за границу выглядела так: выводили из тюрьмы, надевали наручники, загружали в машину, потом перегружали в самолет. Чартерный рейс за счет КГБ! А в Мюнхене или где-то в тех краях диссидента меняли на какого-нибудь Луиса Корвалана. Не всегда следовало лететь, куда приглашают, даже если КГБ радушно позволял. Жорес Медведев и генерал Григоренко так прокатились — в один конец. Жорес Медведев побывал по службе на конгрессе генетиков. Генерал Григоренко поехал во Францию лечить глаза. Обоих радостно выпустили, но не впустили обратно. То же самое случилось уже в перестройку (1988 г.) с Ириной Ратушинской, киевской диссиденткой и великолепным поэтом. Дали уехать на лечение, но лишили гражданства и не пустили назад.

Поэтому я была уверена, что никогда не увижу Парижа, Эллады, Италии. И когда с 1989 года меня стали приглашать туда и сюда, я уже не рассматривала эти предложения. Лишиться права на два квадратных метра российской земли (а больше мне ничего до 1991-го не светило) казалось мне непомерным риском, много хуже риска смерти. Я отказывалась от поездок во Францию, хотя парижские меценаты брались оплатить все издержки и обещали кучу радио- и телеэфиров. Я отказывалась читать лекции в Польше (за это еще бы и заплатили, плюс польская сторона брала на себя все издержки и обещала показать Краков, Гданьск, Познань, Лодзь, Варшаву). Телевизионщики всех фасонов (от парижских, американских, английских до японских и австралийских) ездили ко мне на дом. Постельный телевизионный режим.

Но здесь кончилась перестройка и началась демократия. Однако сразу же возникло противостояние с Советами. Я едва успела осознать за 1992 год, что теперь никто не может лишить меня гражданства. А когда осознала, стало опасно уезжать даже на неделю: вдруг начнется коммунистический путч, и не успеешь на баррикады защищать демократию? А кто не успел, тот опоздал. В августе все решилось за 3 дня. Итак, сначала мы ждали путча (и дождались в октябре 1993-го), а потом медленно оправлялись от его последствий. Оказалось, что судьба демократии может решиться и за сутки.

И только возникла почва для досужих помыслов о путешествиях в широкий мир — чеченская война. Стало ни до чего.

Но с начала 1995 года Константин Боровой стал пилить меня, чтобы я получила иностранный паспорт, которого у меня сроду не было, потому что он нашел спонсоров, которые мне оплатят эту поездку, а в Европе мы обязаны выступить, чтобы помочь Чечне. Я призадумалась… и у меня возникло стойкое ощущение, что паспорта и подорожной (то есть визы) мне в этом государстве не дадут. Слишком часто некие органы хватали меня за шкирку. И они же сейчас дадут иностранный паспорт? Мы даже с Костей поспорили (на ресторан).

И что вы думаете? Костя чуть не проиграл.

После обычной порции канцелярщины, бюрократии и формализма, после месяца положенного вам ожидания начались странные разговоры со стороны ОВИРа. Сначала они вспомнили, что у меня были неприятности из-за митингов с МВД (до 1991 года, при другом строе). Потом стали лепетать нечто невразумительное насчет неприятностей с КГБ (тогда же). Я не знала тогда, что зловещий генерал Трофимов уже тянется рукой в черной перчатке к моему бедному иностранному паспорту, что Барсуков и Коржаков на паях сооружает уголовное дело по факту моей (и Костиной!) измены родным танкам и фильтрационным лагерям, внедряемых в Чечне во имя «Родины и порядка». Но результаты были как в 70-е годы в райкоме, куда вздумалось бы зайти антисоветчику с патентом за направлением в страны дальнего зарубежья. У Кости были связи, он что-то написал: скорее всего, то, что паспорт для меня будет требовать Европарламент. После чего мне позвонили и очень подобострастно предложили немедленно приехать за паспортом. Увы, он оказался с ненавистной советской символикой. Пришлось его одеть в красивую иностранную черную обложку.

Мы ничего не знали про дело, но вокруг меня уже явно мелькали электрические разряды, вспыхивали молнии, и атмосфера сгустилась до такой степени, что ее можно было резать ножом. Поэтому когда мы очутились в уютном самолетике, и он подпрыгнул, взлетел и довольно скоро перелетел границу, мне захотелось, подобно Маргарите, закричать: «Свободна! Свободна и невидима!» Только, конечно, без швабры и раздеваний. Основания для этого у нас были: накануне отлета пришел тогда еще живой Хаммад Курбанов, элегантный, отчаянно храбрый и образованный московский чеченец, сам вызвавшийся стать представителем Джохара Дудаева в Москве, и принес для европейских парламентариев жуткую кассету, где были запечатлены руины, трупы. Замученные и казненные чеченцы, в том числе дети, женщины и старики. Особенно один кадр с чеченкой, беременной на 6 месяце, которую десантники Грачева убили, вбив ей между ног толстый деревянный кол… От этой кассеты и камень бы заплакал и закричал «Аллах акбар!».

Конечно, мы эту кассету не довезли. Судя по всему, фискалы из ФСК слушали не только мой телефон, но и мою квартиру. Поэтому на таможне они полезли сразу в чемоданы Борового, минуя мои (Хаммад для сохранности предложил отдать кассету Косте, потому что репутация у него получше, чем у меня). Гэбульники успели слазать даже в Костины карманы с неподражаемой наглостью и восхитительным хамством, свойственными этому сословию. Обнаружив кассету, они просто замурлыкали от счастья, предвкушая ознакомление. Нам сунули под нос какую-то бумажку, на которой было напечатано, что видеокассеты должны сдаваться на просмотр за день до отлета. Недалеко же мы ушли от тех времен, когда на этой же таможне изымали самиздат и тамиздат. Гэбульники не предвидели только того, что кассета им не достанется: Боровой сразу же отдал ее своему шоферу Игорю (он нас провожал до самой таможни). Наша обысканная компания (в мои-то вещи и карманы они не полезли: схлопотали бы по рукам или по ушам, в смысле парочки гадостей в свой адрес), где, кроме Кости и меня, еще состояли его жена Тамара, с которой мы когда-то учились в ИНЯЗе, и дочка Леночка, авангардистское дитя технотронной эры, которая уже в 12 лет умела работать на компьютере и говорила на всех европейских языках, поплелась на посадку. Получилось прямо по Гейне:

С тем только различием, что мы с Костей родились в плену и в этом же плену умрем, потому что Россия находится в плену сама у себя, и брести нам некуда…

Резкие контрасты настроения и мироощущения ударили по нервам так резко и так неожиданно, что контрасты в архитектуре и в красках отошли на задний план, едва я увидела первый в моей жизни западный аэропорт и за ним — первую же иностранную улицу. В стеклянной будочке таможни сидел улыбающийся жандарм и ставил печати на страницу с шенгенскими визами. После цепных российских таможенников, залезших к нам в чемоданы и в карманы, хмурых и злобных, как немецкие овчарки, я увидела улыбающегося человека, которому было приятно пускать кого-то к себе в Люксембург. Содержимое наших чемоданов его совершенно не волновало. И это был последний полицейский, увиденный мной в Люксембурге. Ни утром, ни вечером, ни ночью я не увидела там ни автоматов, ни бронежилетов, ни патрулей, ни людей в форме. Никто никого не грабил, никто ничего не охранял. Потерянный рай, страна вечных каникул. Добрый мир Шенгенской зоны, где отвыкли бояться и забыли, что такое зло. Ненавязчивая, деликатная доброта мира, где никто не лезет тебе в душу, никто не берется тебя воспитывать, но если тебе понадобиться помощь, вокруг тебя начнется просто давка! Когда мы с Тамарой (а мы вечно отставали от спортивных и прытких Кости и Леночки) потерялись, то есть не могли найти ресторан, где наш Вергилий из европейских политиков ждал нас, в поисках участвовала вся улица, а узнав, что мы — русские (когда говоришь свободно на европейских языках, об этом не скоро догадываются), все страшно умилились. Но тут Лена и Костя нашли нас, тихоходных растяп и увезли на такси, ругаясь шепотом.