— На кой тебе пустые разрядники? — поинтересовался Дуплет, уставившись на меня своей единственной гляделкой. — Зачем они нужны?

— Выколачивать дурь из особо любопытных, — ответил я. — Хотя, как ты верно заметил, это дело не твоё.

Мы снова вышли в коридор, намереваясь теперь зайти к Джонни Уокеру — опрокинуть по стаканчику, и тут нас едва не сбил с ног летевший по коридору Тотигай.

— Я вижу, ты нашёл больше, чем искал, — сказал я. — Что стряслось?

— Ничего плохого для нас, прозорливец, — ответил Тотигай, когда мы с ним распутались.— И с чего ты взял, что стряслось? Ещё нет — скоро стрясётся. Генка здесь, но он, как всегда, распустил язык, причём не в том обществе, где его стоит распускать, и несколько парней решили, что такой длинный язычище человеку ни к чему. Хотят отрезать.

— Вот даже как? — хмыкнул я. — Не могу судить их строго. Пойдём посмотрим.

Бобел кинул мой рюкзак и разрядники обратно в лавку Кривого Дуплета, наказав, чтоб тот присмотрел за вещами, и мы тронулись в сторону общего зала.

— Не туда, — подсказал Тотигай, оставаясь на месте и осторожно трогая лапой ушибленный при столкновении нос. — Генку взяли в оборот ребята Прыгуна. У них тут второй день потеха. Когда Генка попал им под руку, кто-то подал идею не торопиться и оформить экзекуцию в старинном стиле, поэтому резать язык прямо на месте они ему не стали. Повели в кузницу Дрона Кувалды — хотят лишить бедолагу основного средства общения при помощи раскалённых щипцов.

Бобел тут же развернулся в сторону южных врат. Я замешкался, вспомнив про оставленную в рюкзаке Книгу, хотел было попросить Тотигая вернуться и покараулить, но раздумал. Кривой Дуплет, несмотря на свою любознательность и пройдошливость, копаться в чужих вещах не станет. В Харчевне за такие дела можно лишиться и более важной части тела, чем язык, или там левый глаз. Книгу я при нём не вынимал, и кербер-часовой только наведёт Дуплета на всякие ненужные мысли.

— Вчера в Харчевне объявился очередной проповедник, — рассказывал по дороге Тотигай. — Не знаю, какого толка, но он заворачивал что-то на счёт любви к ближним.

— Христианин, что ли? — уточнил Бобел.

— Нет, он скорее вроде философа или учителя праведности. Парень, как я понял, всё собрал в кучу: и Будду, и Христа, и Обруч Миров вместе с Предвечным Нуком.

— Старая песня, — заметил я равнодушно. — И до него находилось немало любителей приплюсовать дюжину к вопросительному знаку. Но в сумме всегда получается невнятная хрень.

— Вчера утром проповедник влез на подиум в общем зале и для начала призвал стриптизёрш не ходить раздетыми, — сказал Тотигай. — А потом обратился с речью ко всему присутствующему сброду, называя их образами.

— Может, образинами? — уточнил я.

— Нет, образами, и ещё индивидуумами. Он говорил, что каждое разумное существо есть образ сверхразумной Вселенной. Ещё он говорил, что истина едина, только её понимание у разных народов различно, что все мы братья, должны жить мирно, и что ибогалы наши братья тоже.

— Яйцеголовые — наши братья? — изумился шедший позади Бобел. Он продолжал идти, а я от удивления остановился; привело это к тому, что меня второй раз за последние три минуты чуть не уронили на пол, что для человека моей комплекции просто позор.

Больше всего я поразился, конечно, не заявлению проповедника, поскольку и это не ново. Но не очень верилось в существование идиота, способного высказать такую идею в общем зале Харчевни.

— Народ возмутился, — продолжал Тотигай, — и все уже было решили растолковать оратору своё понимание истины, предварительно окунув его в выгребную яму, но тут вмешались головорезы Прыгуна и предложили отдать проповедника им. Мол, раз он такой Иисус Христос, то нужно ему как следует пострадать за свою веру, чтоб впредь было неповадно. Парень стал уверять, что он не христианин и вообще не верун; что он как раз против любых однобоких толкований, тем более религиозных; что если уж зашла речь о религии, то ему ближе всего нукуманская, но не помогло. Ребята Прыгуна слишком увлеклись задумкой сделать из него Иисуса. Вчера проповедника отколотили палками, потом отстегали плетьми, раздобыли даже терновые ветки для настоящего колючего венца и хотели завтра распять. Но, поразмыслив, решили, что делать всё по правилам и ждать третьего дня долго, а посему перенесли казнь на сегодня. Проповедник здорово сдал, но от своих слов не отрёкся, что всех только раззадорило, иначе они уже плюнули бы на него и дали пинка под зад. Тут Генка не выдержал — ну ты же знаешь этих умников, Элф — и вступился за проповедника. Ему сказали, чтоб не лез, а он распалился и тоже двинул речь. Мол, нельзя человека убивать за одни разговоры, а кто поступает по-другому, тот вовсе никакой не образ, а самая настоящая образина.

В последнем я с Генкой был полностью согласен, однако хорошо представлял себе, насколько слабый эффект имели его аргументы. И я знал Генку. Как попадёт ему вожжа под хвост, уже не остановишь — пойдёт и пойдёт шпарить… И наболтал столько, что взялись за него самого. Так что дальше мне рассказ Тотигая был не нужен, тем более что мы успели обогнуть общий зал, пройдя весь коридор от северных врат, где находилась лавка Дуплета, до южных, напротив которых снаружи располагалась кузница Дрона.

Она стояла недалеко — приземистое неказистое строение, вокруг которого сейчас плясали факелы и метались длинные тени. Подойдя ближе, я различил поодаль силуэты двух наблюдавших за происходящим керберов. Наверное, именно от них Тотигай и узнал все подробности. Точно так же, в сторонке, стоял незнакомый мне нукуман, державший под уздцы своего коня.

— Хочешь выручить Генку? — вполголоса спросил меня Бобел на ходу.

— А ты против? — поинтересовался я.

— Да нет, — ответил он, как следует подумав. — Может, он ещё на что и сгодится.

У входа в свою кузницу, скрестив мускулистые руки на груди, безучастно стоял Дрон Кувалда. Длинные жёсткие волосы, собранные в хвост кожаным ремешком, делали его похожим на кентавра, и рожа была соответствующая. Толпа человек в сорок, окружившая место действия, состояла из десятка завсегдатаев Харчевни, вышедших от скуки поглазеть на спектакль, нескольких странников и всей команды Прыгуна в полном составе.

Прыгун появился у нас пару лет назад и быстро подчинил себе нескольких местных головорезов, сколотив из них ядро своей шайки. По виду европеец, пришёл он из Китая, и мастерски владел каким-то стилем кунг-фу, изобилующим ударами ногами в прыжках, да и стрелял неплохо. Старожилов территории он задирать остерегался, чужие обычаи уважал, по крайней мере внешне, к Имхотепу относился подчёркнуто почтительно, а потому прижился, непрестанно увеличивая численность своей банды за счёт разных слоняющихся без дела ублюдков. Сперва его никто не трогал потому, что он никому не мешал, а теперь его и трогать стало опасно. Прыгун превратился в заметную фигуру. Его ребята зарабатывали на жизнь, грабя мелкие караваны на додхарской стороне и продавая награбленное более крупным здесь, в Харчевне. Вот и теперь они в очередной раз околачивались тут, поджидая караван Цуя, но Цуй не шёл, и попрыгунчики, как их у нас прозвали, мучились от безделья. С каждым приходом в Харчевню их становилось всё больше, они всё отчётливее ощущали свою силу, связываться с ними никто не решался, и попрыгунчики вконец обнаглели.

— Тага эмм Хатмахани Нук[3]! — сказал я, подойдя к одинокому нукуману.

— Шашмаил Хатмахани Нук эмм тага[4], — отозвался он.

Я достаточно хорошо знал нукуманский, чтобы почувствовать разницу между обычным обращением «шаштоол» — «чужеземец», и «шашмаил» — «чужеземец, могущий стать моим братом».

— Тойбин ту ками?[5] — спросил я, обнадёженный таким началом. Очевидно, иероглифы на моём лице сказали нукуману больше, чем иной мог бы вычитать в рекомендательном письме.