Две оставшиеся части представляли огромное богатство. Там была куча разных рамочек с тонкими узкими пластинками, которые я уже видел у кого-то из ребят. Если зажать такую рамочку между губами и дуть, то получается музыка. Притом играет она не только, когда дуешь, но и тогда, когда тянешь воздух в себя. Не то, что резиновые пищалки, выменянные на тряпки у Лейбы. Все рамочки были прибиты короткими гвоздиками. Тем же ножом за короткое время я освободил все музыкальные рамочки из темного плена гармони. Сложив гармонь, легко вдавил на место гвоздики. Водрузил на шкаф. Совсем как новая.

Вытряхнув какие-то семена из торбочки, пересыпал туда пластинки, оставив две: короткую и длинную. Подув в длинную, я отбросил и ее. Держать в губах ее было неудобно. Да и звуки у нее были, как в туалете, неприличные. Короткая пела красиво. Положив несколько коротких рамочек в карман, я пошел на бульвар. Там рамочки имели огромный успех.

Вечером я вернулся домой с карманами, наполненными кучей полезных вещей. Среди них были и особенно нужные. Медная пуля с выплавленным свинцом для самопала на резинке. Кусок кинопленки, которую, туго свернув, обертывали «золотой» фольгой. Если поджечь, ракета, кувыркаясь, летела, куда хотела. Три чуть-чуть заржавелых шарика от шарикоподшипника и пустая коробка из-под папирос «Казбек».

Через много лет, я услышал песню нелюбимой мною Аллы Пугачевой:

При первых же аккордах каждый раз у меня перед глазами встает Лозик, безуспешно пытавшийся научить меня музыке.

Моя тетка Мария, старшая сестра отца, жила в метрах ста пятидесяти ниже нашего дома на противоположной стороне улицы. Ее мужа Петра фашисты расстреляли восьмого июля 1941 года в числе двадцати четверых казненных односельчан. Ее сыновья — Макар, Степан и Иван были гораздо старше меня по возрасту. Мое раннее детство пришлось на их молодость. Казалось, что все мое детство один из них был на службе в армии, либо на флоте.

Старший Макар, как и мой отец, чудом избежал расстрела в сорок первом. Они стояли в одной шеренге, неподалеку друг от друга. В шеренге уже стоял мой двадцатитрехлетний отец. В шеренгу втолкнули и четырнадцатилетнего Макара, который был рослым и выглядел гораздо старше своих лет. А стреляли каждого десятого.

Тетка жила в одном дворе со своим свекром Филиппом Навроцким, которого в селе от мала до велика называли Пилип. Огороженный от дороги редкими кривыми кольями, двор был огромным, заросшим густыми зарослями клена. Двор пересекал медленный ручей, берущий начало двором выше у Жилюков, племянников моей бабы Софии. В девичестве ее фамилия была Жилюк.

Берега ручья были болотистыми, дно было устлано черными листьями, вода была совершенно прозрачной. По воде, как выстреленые, стремительно мелькали водомерки. В некоторых местах на дне ручья из-под земли били струйки воды, шевеля черные листья.

Берега ручья были болотистыми. Когда я прыгал, берег коротко подрагивал подо мной. Вдоль ручья росли старые ивы. Желто-зеленые тонкие ветки-прутики достигали воды. Они тихо шевелились вразброд и были похожи на ноги гигантского паука, тело которого было спрятано где-то в кроне.

За ручьем снова кленовая поросль, несколько сливовых деревьев, дворовая печка-плита. Возле плиты был вкопан столб, с косо вбитыми колышками. На колышках были одеты глиняный кувшин для молока, прокопченный горшок, оплетенный черной тонкой проволокой, обитая эмалированная кружка.

Хата деда Пилипа была небольшая, беленая, под почерневшей высокой, почти отвесной, соломенной крышей. Толстая стреха спускалась почти до двух маленьких подслеповатых окошек. По середине дома была широкая дверь из массивных досок без замка.

Замком служила тяжелая щеколда изнутри, которая открывалась снаружи с помощью крючка, который просовывался через отверстие в двери. Крючок все время был воткнут в соломенную стреху так, что в хату мог войти любой, владеющий секретом крючка. Секретом этим в селе владели все, так как во всех старых домах щеколды были одинаковыми.

Во дворе под сливами стояли станки для выделывания веревок. Это меня особенно привлекало и вместе с внуком Пилипа Каетаном Загородным мы часами играли во дворе, часто портя часть сделанной дедом работы.

Особенно нравилось мне точило из круглого белого камня, вращаемого деревянной ручкой. Нижняя часть точила была погружена в воду, налитую в деревянное выдолбленное корытце под камнем. При вращении часть точильного круга была постоянно в воде, что облегчало заточку и охлаждало инструмент.

Дед Пилип всю жизнь занимался выделкой веревок из конопли. За хатой деда были целые заросли этих высоких растений. А межи каждого огорода в селе так же были засеяны коноплей. В конце лета и осенью коноплю срезали и вязали в небольшие снопики, которые хранили прислоненными к стене, либо подвешенными под стрехой.

Из семян конопли издавна готовили конопляное молоко, которое было почти универсальным лекарственным средством. Его давали пить при простудных заболеваниях, туберкулезе, болезнях суставов и многих других болезнях.

Перед работой дед тщательно перебирал руками каждый снопик, почти не глядя. Он был полуслепой и слепота его нарастала, по словам родственников, очень быстро. Распущенные и спрыснутые водой снопики конопли старик ставил на терлицу (мялку) и мерными неторопливыми движениями доски с ручкой ломал коноплю между двумя досками на козлике.

Было много пыли. Чтобы не глотать пыль, Пилип устанавливал мялку с подветренной стороны. Мы же, наоборот, старались стоять с противоположной стороны и с наслаждением вдыхали удивительный аромат конопли. Затем мерными взмахами вверх-вниз старик выбивал об мялку коноплю. Мелкие продолговатые кусочки стеблей густо усыпали землю вокруг мялки.

Баба Варвара собирала эти осколки на домотканый половичок и топила дворовую печку, стоявшую напротив крыльца. Во второй половине лета мы с Каетаном приносили выломаные в огороде початки молодой кукурузы и пекли ее на конопляном жару. Кукуруза приобретала удивительно приятный запах и была очень вкусной.

Перефразируя, вырванную из контекста и брошенную в эфир в ходе горбачевской перестройки, ставшую крылатой, фразу, должен сказать, что тогда в СССР наркомании не было.

После мялки и трепки дед переходил к чесалу. Крупное чесало служило для вычесывания конопли в лыко, годное на веревки. Мелкое чесало, состоящее из рейки с часто забитыми снизу, отполированными до блеска гвоздями, служило для изготовления кудели. Нам очень нравилось брать кудель в руки, зарываться в нее лицом. Кудель была почти белой, нежной, воздушной, как копна волос.

Однако волшебство начиналось позже. До сих пор непостижимо, как почти слепой старик брал в руки точное количество волокон, ловким движением навивал пальцем и закручивал на катушку большого веретена, закрепленного на столбике. До сего времени не могу осознать последовательность ловких неторопливых движений.

Катушка крутилась и качалась одновременно и на нее равномерно накручивалась гладкая, очень круглая веревочка. Когда лыко кончалось, Пилип пушил конец, затем точным движением брал с мялки нужное количество заготовки и укладывал концы внахлест, при этом продолжая крутить и качать катушку. Я никогда не мог определить на готовой веревочке место соединения лыка.

Затем дед вытаскивал столбик на крестовине и закреплял колышком крестовину неподвижно. Наверху к столбику на ерах (шарнирах) закреплена короткая широкая доска с четырьмя крючками. С боков в доске были две ручки. За эти ручки дед приводил доску в круговое качательное движение.