— Никакого значения это уже не имеет! Но мы с тобой договаривались, как люди! Я е-ха-ла в гип-се из Чер-но-виц! А ты!? Как можно после этого тебе доверять?

Громко хлопнув калиткой, Домка ушла. Отец долго стоял посреди двора, качая головой и почесывая затылок. А всё слышавший, ближайший наш сосед, племянник Домки Николай Гусаков, сын Михаила — брата Павла, сдерживая прущий из него хохот, выговаривал отцу вопросами:

— Тебе надо было? Не мог промолчать?

Беззвучный смех душил маму до позднего вечера.

Такова она была, баба Домка…

Ездила Домка до конца своей долгой беспокойной жизни. Стоя на шляху, останавливала грузовые машины и автобусы. Приоткрыв дверцу, водители спрашивали:

— Вам куда, бабушка?

— Какое тебе дело? Куда едешь, туда и вези! Куда автобус — туда и я!

Безапелляционный ответ Домки всегда был неизменным и до сих пор звучит, как одно из крылатых выражений, которыми так богато мое село…

Умерла баба Домка в тысяча девятьсот семидесятом году, в возрасте девяноста четырех лет, оставив на Земле множество потомков: в Елизаветовке, Кишиневе, Бельцах, Сороках и бразильской Сан-Паулу.

Изредка проезжая мимо, мельком кидаю взгляд на бывшую обширную усадьбу. Сейчас там ничто не напоминает о заросшем диким разнотравьем, просторном, и милом моему детскому сердцу подворье бабы Домки, где проходили наши игры. Вся территория давно разделена на два двора. На месте бывшего жилища бабы Домки давно построили современный сельский дом, ничем не похожий на беленую хатку под черной соломенной крышей и низкой стрехой из моего уже так далекого детства.

Он жил совсем недалеко от нас. Шестой двор на долину с правой стороны. Их небольшой домик с окнами, выходящими на улицу и темной дверью по центру стоял на невысоком пригорке за несколькими кустами сирени. Когда я бегал к тетке Марии, после двора Паровых с тёмной елью перед домом, моя голова неизменно поворачивалась вправо.

В самом начале склона между кустами сирени на пригреве часто сидел его отец. Его высокая худая сутулая фигура казалась ещё более сгорбленной, когда он подтягивал худые, с острыми коленями, в кортовых штанах, ноги. Часто на босу ногу, он был обут в серые ботинки с чуть затянутыми шнурками. Чтобы обувать и разуваться не наклоняясь. Он сидел, наклонившись вперед, положив локти на колени. Вся его фигура, с вытянутой вперёд головой, была наклонена к этим острым коленям. Временами он натужно кашлял. Откашлявшись, тяжело дышал.

Отдышавшись, вытягивал правую ногу и из глубокого кармана вытаскивал торбочку, затянутую по кругу шнурком. Не спеша, развязывал верёвочку и растягивал кисет. Из другого кармана доставал, во много раз сложенную в толстый, по углам потёртый пакет, газету. Очень медленно, старательно отрывал ровный прямоугольник бумаги. Также не спеша вынимал из торбочки щепоть табака. Держа в трёх пальцах бумагу желобком, насыпал табак. Сворачивал и краем бумаги поводил по языку. Затем склеивал и снова облизывал самокрутку.

Я глотал обильную слюну. Такой вкусной казалась мне самокрутка. Я уже пробовал тайком крутить и курить цыгарку. Поскольку табака у меня не было, в бумагу я заворачивал высохшие на ульях листья щира, который ложили вялить, перед тем, как угостить кроликов. От свежего щира кролики вздувались и умирали.

Но как только дым попадал в глотку, я задыхался и кашлял, рот наполнялся обильной слюной и меня начинало рвать. Я полагал, что это от щира. Я был уверен, что если начну курить настоящий табак, то будет совсем другое дело. Курение сразу будет вкусным.

Охоту к табаку надолго отбил мне случай с отцом в самый период роения пчёл. Отец отпросился у бригадира и целый день смотрел ульи. Все маточники он вырезал острым ножом, чтобы не удирали пчёлы. В тот день мой некурящий отец накурился толстых самокруток так, что до тёмной ночи лежал на брезенте в стодоле, жёлтый как воск. Его постоянно рвало. Мне было очень страшно.

А вот Флорикова отца не рвало. Затянувшись, он выпускал клубы дыма носом, глядя поверх кольев забора на дорогу и широкий зеленый двор Жилюков. Он только периодически коротко сплёвывал, как будто стрелял губами. Это было очень красиво. У меня, как я ни старался, так не получалось. Как только я пытался стрелять слюной губами, по моему подбородку начинала стекать слюна. А заставшая меня за этим занятием мама, почему-то запретила мне такие плевки, сказав, что это, наоборот, очень некрасиво.

Должен был ранее сказать, что нашего соседа звали дядя Мэшка. Жену его, плотную и приземистую женщину, я долго называл тётей Мэщихой. Называл, пока моего обращения не услышала мама. Она-то и объяснила мне, что дядю Калуцкого зовут Мишка, Михаил. А тётю Мэщеху, оказывается, зовут Сянькой, Александрой, как тётю Сашу Навроцкую и Сашу Горина, одноклассника Алёши. Чудеса! Мама запретила мне называть кого-либо по призвескам (кличкам), утверждая, что это самая настоящая дичина. Моду на такую дичину, сказала мама, привезли ещё пятьдесят с лишним лет назад с Лячины.

В это время за спиной соседа громко щёлкнула клямка, открылась дверь и на низенький порог ступил Флорик, сын Калуцких. Он был старше меня на целых четыре года. Увидев курящего отца, он тут же вернулся в сени. Глубоко сунув руку в узкую торбу, висящую на стене, Флорик достал со дна полную жменю уже потёртого и осыпавшегося табака. Затем высыпал в карман собственных штанов. Захлопнув дверь, Флорик скрылся за домом.

— Пошёл курить, — подумал я, завидуя. — Мне бы такую волю.

Но такой воли дома мне не давали ни отец, ни мама. Как договорились! Вот и сейчас. Велели быстро отнести тётке Марии дрожжи и сразу же назад, домой. Дисциплина, как говорит учитель Пётр Исакович, живущий у Гусаковых на квартире. А дисциплину я как раз не любил.

Отнеся дрожжи, я, не спеша, возвращался домой. Старый Калуцкий, видимо, давно выкурил цыгарку. Сейчас он сидел, ещё сильнее наклонившись вперед и с натугой кашлял. Руки его уже упирались в траву, лицо его посинело, на шее вздулись толстые фиолетовые жилы. Говорили, что Калуцкий много лет болеет буркулёзом. Так говорили в селе. Позднее я уяснил, что Флориков отец болел туберкулёзом. Умер в пятьдесят третьем.

Снова звонко щёлкнула клямка. На широкую приспу вышла тётя Сянька.

— Флорик!

Но Флорика во дворе уже не было. Тётя Сянька вышла за угол дома. Пригнувшись, посмотрела во двор Полевых. Потом в сторону огорода:

— Флорик! Куда тебэ дiдько втаскав, дитино моя? (Куда тебя дьявол занёс, дитя моё)

После похорон умершего от воспаления лёгких старшего Ваньки, тётя Сянька, остро переживавшая потерю старшего сына, всегда называла Флорика, родившегося через два месяца после смерти брата не иначе, как моя дорога дитина.

Но я уже видел, где находится дорога дитина тёти Сяньки. Верхние ветки высокой вишни, растущей на меже с Полевыми, шатались. На дереве, не спеша спускаться, скрытый листвой, сидел её сын.

Флорик, сбросив сначала вырезанные ветки вишни, быстро, как настоящий Тарзан в кино, спустился с дерева.

— Шо ти там шукав так високо?

— Менi тра було (мне надо было). - особо не вдаваясь в подробности, успокоил маму Флорик, поднимая брошенные с дерева палки.

Назначение палок я определил с ходу. Я не раз видел, как Тавик со своими друзьями-одноклассниками Андреем Суфраём, Валёнчиком и Сашей Граммой делали самопалы и рогатки. Одна палка у Флорика была заготовкой для рогатки.

Назначение второй палки было более достойным. Длиной более полуметра, она была срезана с короткими отростками. Из такой заготовки вырезали палку для выпаса коров, формируя на более толстом конце увесистую гулю. Кроме выпаса коров, такая палка использовалась для гутания. Была такая игра. Сначала гутали палками. Палку надо было бросить так, чтобы она, ударившись одним концом об землю, летела дальше, перекручиваясь в воздухе и ударяясь в землю.