К концу сбора металлолома на школьном дворе наблюдалась, в основном, одна и та же картина. Сначала приходили старушки. Чаще всего это были бабушки сборщиков металлолома. Ковыряя палками в кучах металлолома, они выискивали свои поилки для цыплят, кормушки, обитые эмалированные кружки, дефицитные в то время в селе гири.

Иногда вытаскивали из груды металлолома совершенно исправные сапы без ручки или старый топор, на обушке которого еще можно отклепать сапу. Николай Григорьевич, наш директор, в таких случаях уходил к себе на квартиру или в классы.

Ближе к обеду в школу приходил бригадир тракторной бригады Иван Михайлович Навроцкий в сопровождении одного — двух механизаторов. Трактористы перебирали груды металлолома, а Иван Михайлович внимательно смотрел за каждым куском металла. В этот момент Николай Григорьевич всегда оказывался рядом и внимательно наблюдал за работой механизаторов. Периодически Иван Михайлович останавливал сортировку:

— Стоп!

Осмотрев деталь, снова кидал ее на груду металлолома. Мы неотрывно следили за взглядом бригадира. А бригадир уже смотрел на нашу огромную сковороду:

— Вытаскивай!

Внимательно осмотрев самую весомую нашу добычу, спросил:

— Кто нашел?

Иван Твердохлеб выступил вперед. На лице Николая Григорьевича появлялась веселая заинтересованность.

— Где нашел?

— На повороте лесополосы за конюшней. — отвечал Иван.

Иван Михайлович поворачивался к одному из трактористов:

— Плешко! Ты мне говорил, что отнес на склад старых запчастей. Пойдем искать на складе, или не надо?

— Не надо. — Плешко понуро стоял, как двоечник, не выучивший урока.

— Сейчас отнести на бригаду! Почистить, отмыть в солярке. Во вторник отвезешь в МТС, чтоб заварили угол. Запрессуешь сальник и отдашь Володе на склад!

Николай Григорьевич не вмешивался. С его лица не сходила легкая улыбка. Как только трактористы, нагруженные запчастями, уходили, мы кидались к Николаю Григорьевичу:

— Николай Григорьевич! Не вычитайте из нашего металлолома. Так тяжело было нести!

— Ладно. Засчитано. Вы ведь нашли в лесополосе. — смеялись его глаза.

Окрыленные победой мы разбредались по домам.

А с понедельника мы теряли интерес к сбору металлолома. Снова равнодушно проходили мимо брошенных кусков металла. Доступ на тракторную бригаду и гаражи снова становился для нас свободным.

Первым эпизодом, запечатленным моей детской памятью и связанным с кино был взрыв хохота во время демонстрации фильма «Сказка о спящей царевне и семи богатырях». Большая комната служила зрительным залом. Киноаппарат стоял на столе соседней комнаты.

Через открытую дверь, поверх голов сидящих и сквозь табачный дым, часто мелькающий луч света нес на простынь, служившую экраном, волшебные видения из сказки А.С.Пушкина.

Комната была переполнена зрителями. По обе стороны двери стояли по росту, чтобы передние не мешали стоящим сзади. Это была, в основном, молодежь. Взрослые сидели на широких лавках в несколько рядов. Ребятня великолепно расположилась на полу.

Мне выпало сидеть у самого экрана. Для того, чтобы увидеть все происходящее на экране, приходилось высоко задирать голову и постоянно ею крутить. Все происходящее на экране было для меня самой настоящей жизнью, в которую невозможно было не верить.

Особенно меня привлекали лошади, на которых скакали богатыри. Изящные головы, точеные ноги, развевающиеся гривы и длинные хвосты будили мое детское воображение. Тогда мало кто знал о мультипликации и все, происходящее на экране, воспринималось как живая реальность.

Мое воображение уже рисовало мне, что я прихожу домой с совершенно живой лошадкой на руках. То, что она была легкая, я не сомневался, так как некоторые кони были гораздо меньше нашего кота Мурика, которого я носил без усилий.

Я долго не раздумывал и не колебался. О том, что будет при этом со всадником, из-под которого предстояло выдернуть лошадь, я даже не думал. Как только понравившийся мне светлый конь оказался над моей головой в левом нижнем углу экрана, я проворно схватил его за заднюю ногу.

Хохот, заглушивший плавную музыку и голос, читающий стихи, не смог отвлечь меня от главного вопроса:

— Как же так? Я схватил коня точно за ногу. А он, как ни в чем не бывало, помчался дальше. И главное — он меня даже не лягнул!

После того, как фильм закончился, открыли ставни. Стало светло. Многие только сейчас увидели, кто ловил коня. Смех переходил в стоны. Кто-то громко сказал:

— Вот это настоящее кино! — последовал новый взрыв смеха.

Я тоже был твердо убежден, что это было самое настоящее кино. Непонятен был только смех. Сказка была совсем не смешная.

Кино прочно вошло в жизнь села. Фильмы уже демонстрировали в новом клубе, где была предусмотрена кинобудка с двумя пустыми окошками в зрительный зал. В одно окошко смотрел большой круглый глаз кинопроектора, а второе окошко было сделано для того, чтобы кино мог смотреть и киномеханик. Он не мог во время сеанса сидеть в зрительном зале. Так, по крайней мере, полагали мы.

Фильмы на лентах в больших и круглых, больше ведра, металлических коробках привозили три раза в неделю из других сел различным транспортом. Сначала это была пароконная повозка районной киносети. Затем лошади куда-то исчезли.

Ленты вместе с аппаратурой стали возить на новеньком темно-зеленом «газоне». Киномеханики стали ездить вдвоем. Один из них был шофером. Когда начинался фильм, один киномеханик крутил кино, а второй работал кассиром. Стоял на билетах — говорили в селе.

Первым человеком с нашего бульвара капуцинов, открывшим мне окно в мир кино, был дядя Павлик Струтинский, бывший по совместительству водителем кинопередвижки. Павел Александрович прожил долгую жизнь. Умер он от сердечного приступа в возрасте 83 лет. Прожить долгую жизнь ему помогла, наверное, его удивительная жизнерадостность и чувство юмора. Я не помню его сердитым.

Отправляясь в кино, мы всегда ожидали, что на билетах будет стоять дядя Павлик. Сначала он «обилетчивал» всех взрослых. Те степенно проходили в зал и усаживались в громко скрипящие кресла-скамейки. Одна такая скамейка была рассчитана на шесть человек. Скамейки стояли двумя рядами. Между рядами был неширокий проход по центру.

Много лет экран был подвешен по самому краю сцены. Это были сшитые вместе две простыни. По обе стороны экрана на простенках красовались цитаты. «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам». В самом низу была подпись: Карл Маркс.

На правом простенке нас через день наставляли: «Учиться, учиться и еще раз учиться». Внизу тоже была подпись: В.И.Ленин. По центру над сценой всегда висел дежурный лозунг. Например: «Комсомолу — 40 лет!»

Ряды и места никогда не нумеровались. Взрослые и молодежь рассаживались, в основном, на свои, уже привычные места. Затем покупали билеты и проходили подростки. В конце оставались два-три человека.

— Дядя Павлик! Я носил воду для радиатора.

— Дядя Павлик! Я помогал перекручивать ленту.

Дядя Павлик думал недолго:

— Ладно, бегите, быстро!

В конце наступала наша очередь. Мы стояли плотной толпой на террасе клуба. Некоторые из нас зажимали в кулаках, давно мокрые от нашего пота, заветные пятьдесят дореформенных шестьдесят первого года копеек. Это была цена билета на дневной детский сеанс. Билет на вечерний сеанс стоил два рубля. Собрав копейки, дядя Павлик пересчитывал их и отрывал короткую ленточку детских билетов. Потом внимательно всматривался в кого-либо из нас: