Мне было интересно наблюдать и слушать как пели мои родители. У мамы был не громкий, но удивительно проникновенный песенный голос. Она пела, никогда не выделяясь из общего хора. Казалось, она внимательно прислушивалась к тому, что поют другие и, не вырываясь из строя голосов, чуть стеснительно подпевала.

Отец долго молчал, с критическим видом слушая других. Потом он вклинивался в общий хор, сначала не особенно выделяясь. Но скоро он увлекался, пел все громче, и его голос, часто фальшивя, перекрывал голоса остальных поющих сельчан.

А потом начиналось настоящее веселье. Восьмипудовую тещу Люньку зять катал на тачке с одним колесом. Было очень забавно, когда на ровном месте колесо тачки отвалилось и Люнька вместе с тачкой опрокинулась вверх тормашками, сверкая толстыми, как у слона ногами.

Потом зять мыл ей ноги. Люнька взвизгивала и кричала:

— Ой! Як менi лоскотно (щекотно)! — а под конец мытья со стоном заявляла, — Зараз я вiд лоскотiв помру!

А стоящий рядом сосед комментировал:

— Ото б було добре! Як щасливо б завершилося весилля!

Затем приходили перебрани (ряженые). Невеста лет пятидесяти, одетая в тулуп наизнанку. На ногах обмотки, а на красном носу — разбитые очки. В мелких кучерях из одетого на голову сычуга от забитого на свадьбу бычка. Невеста тянула жениха на веревке. Жених почему-то был с тремя ногами. Он упирался, взывая о помощи:

— Рятуйте! Люди добри!

Потом появлялись нанашки в лохмотьях с генералом и вся свадьба «перебранных» долго пела песенки, от которых люди держались за животы.

На каждой свадьбе одному и тому же мужику делали одну и ту же операцию. Саму операцию мы не видели. Детей туда не пускали, да и толпа людей, окружавшая «операционный стол» была очень плотной. Одевшись в окровавленные ветеринарные халаты и натянув рваные перчатки электриков, «хирурги» укладывали больного на спину и привязывали к топчану. Мужик умолял:

— Бiльше не буду! Бiльше не буду!..

Но «хирурги» были неумолимы. Один из них доставал ржавый серп, что-то приподнимал левой рукой и, широко размахнувшись, срезал. На всех свадьбах «больной» каждый раз громко вскрикивал:

— Ай-я-яй! Таки вже бiльше не буду!

«Хирург» поднимал над толпой что-то окровавленное и, размахнувшись, кидал голодной собаке, предварительно привязанной к столбу возле палаты. Под истеричный хохот толпы собака мгновенно глотала окровавленный кусок мяса. Мне же долго было неясно:

— Какую операцию делают ржавым серпом?..

Дядя Симон, старший брат отца, живя в Димитрештах (Новые Аснашаны), не пропускал в Елизаветовке ни одной свадьбы. Одет он был всегда в выглаженную форму железнодорожника. На свадьбы в родное село он приезжал в фуражке офицера железнодорожных войск с высокой тульей и огромной блестящей кокардой. Фуражку он, бывало, терял и тут же покупал в магазине «Военторга» новую.

— Настоящий генерал. — говорили старухи.

Всю свадьбу он чинно сидел, беседуя со своими бывшими односельчанами. Но на складане он преображался. Залезал на специально поставленный стол и, пританцовывая, распевал бесконечные песенки, от которых женщины прятали лицо в ладонях, а мужики смеялись смехом, переходящим в коллективный стон.

Мягким, доброжелательным самоироничным юмором были пропитаны меткие, как выстрел снайпера, выступления на складанах Михася Суслова. Скоро век, а его удачные экспромты остаются классикой сельского юмора. Он заявлял:

— Говорят, что на свадьбах дают хрустики. На многих свадьбах был. Голубцы подают, подтверждаю. А дальше — ничего…

На вопрос, почему на складану он одевается как жебрак (польск. zebrak — нищий, попрошайка), Михась без паузы отвечал:

— Я одеваюсь так, чтобы не очень испачкаться, если, возвращаясь со складаны, вдруг упаду…

По дороге домой я делился с родителями своими впечатлениями о складане. Театрализованная часть ее казалась мне очень веселой. Но родители моего веселья не разделяли. Отец выражался единственным словом:

— Дурости!

Мама вторила ему:

— Не мают люди роботи, тай дурiют.

Дядя Симон являлся позже. Он всегда ночевал у нас. Утром, несмотря на то, что дядя Симон был намного старше, отец, не стесняясь, выговаривал старшему брату за веселые песни. Дядя Симон, как нашкодивший школьник, слушал младшего брата, низко наклонив голову.

А на следующее утро во дворе, где была свадьба, курился дымоход. Без конца грели воду. Близкие родственницы и молодые соседки мыли посуду и складывали ее стопками по отличительным знакам давших в прокат. Потом приходили владелицы посуды и уносили ее домой. Если что-то было нечаянно разбито, скандалов никогда не было. Компромисс находили быстро.

Ближе к обеду приходили электрики. Смотав проводку, усаживались за стол и долго обедали, часто чокаясь друг с другом и наверстывая упущенное. Потом неохотно вставали из-за стола. Вместо недостающей на каждой свадьбе дефицитной трехсотваттной лампы, отец молодого совал в карман старшего бутылку самогона. Электрики согласно кивали и, бережно поддерживая друг друга, уходили.

Вечером приходили родители молодой жены. Приносили плетеную вализу и оклунки (узлы) с частью приданного. Ужинали две породнившейся семьи вместе. Засиживались, обсуждая планы на будущее, допоздна.

Ранним утром в среду собиралась мужская половина родни. Разносили по соседям взятые на время столы, стулья, скамейки и щиты. Разбирали палату, оголив стены сначала от ковров и дорожек, потом от брезентовых полотнищ. Отбивали многочисленные доски и разные рейки, освобождали от гвоздей.

Самые старшие, подчас преклонного возраста, родственники садились на пеньки. Придерживая закорузлыми негнущимися пальцами, на отдельном, гладко срезанном пне старательно выравнивали изуродованные гвозди. Затем раскладывали по размерам в консервные банки. Гвоздь в хозяйстве — издревле необходимая вещь.

Те, кто помоложе, расшатав, вынимали вкопанные столбы и трубы и, погрузив на две-три телеги, отвозили на зерноток. Следующим утром молодые дружно засыпали ямки, выравнивали землю и убирали мусор.

А на току, пришедший на дежурство старый криворукий Гнат, долго сортировал и пересчитывал отдельно доски, рейки, столбы и трубы. Укладывал отдельно под навес, тщательно перевязывая толстой проволокой. Затем, размотав рулон ветхого рубероида, все укрывал.

До следующей свадьбы…

Патефон в нашем доме я помню с тех пор, как помню себя. По рассказам родителей, отец купил патефон в Могилев-Подольске. Сразу же привез целую стопку грампластинок в бумажных конвертах с круглыми отверстиями в центре.

Когда родителей не было рядом, я с замиранием сердца поднимал крышку красно-коричневого патефона. Открывалась совершенно фантастическая картина. Пурпурный бархат покрывал внутреннюю часть крышки. В верхней части крышки была блестящая наклейка, на которой было написано: Город Молотов. Патефонный завод.

На самом патефоне крутилось колесо с наклеенным красным сукном. Потом я узнал, что это колесо называется диском. В центре колеса торчала блестящая пупырышка. Она должна была попасть в дырочку на пластинке. В углу возле красного колеса была стрелка, которая двигалась. Когда ее тянули, колесо начинало крутиться. Внизу крышки в специальных дырочках защелкивалась корба (так в селе называлась ручка, которой надо было заводить патефон).

К патефону меня не подпускали долго. Корбу крутили отец и брат. Я внимательно наблюдал, запоминая последовательность действий, после которых патефон начинал играть. Я уже знал все наизусть и часто подсказывал отцу или брату, если они вдруг начинали, как мне казалось, долго думать.