Зная отношение папы к знахарям, колдовству и прочим «чудесам», мама сочла за лучшее промолчать.

Папа схватился за голову:

— Что ты натворила? Я — директор школы, секретарь партийной организации в колхозе! И вдруг — обращаемся к знахарке, без медицинского образования, к совершенно безграмотной старухе. А если в райкоме партии узнают? Что будет? И накажут, и засмеют!

— Но Ариела здорова. — пожала плечами мама. — Это главное…

Слушая исповедь Ариелы по скайпу, я с трудом сдерживал улыбку. Моя память в это время услужливо вытолкнула на поверхность сознания рассказ Сергея Званцева «Чудо Иоанна Кронштатдского».

Сейчас, с высоты моего опыта могу предположить, что у Ариелы тогда имел место спазм выводных протоков подчелюстной слюнной железы. Накапливающаяся слюна может распирать ткани железы до гигантских размеров. Усталость девочки, успокаивающая скороговорка и поглаживание возможно оказали успокаивающее гипнотворное воздействие. Спазм прошел самостоятельно и во время ночного сна вся накопленная слюна излилась в полость рта и была проглочена.

Говорить о чудодейственном способе лечения пришептыванием при других острых воспалительных заболеваниях глотки, шеи и зубо-челюстной системы не приходится. В подобных случаях необходима экстренная специализированная, чаще всего хирургическая помощь. Чудес не бывает.

А в пятьдесять втором медицинская сестра фельдшерско-акушерского пункта села, участница войны, в прошлом операционная сестра госпиталя Лидия Ивановна Бунчукова ходила по селу и проводила вакцинирование. Сейчас дико даже говорить, но в те годы, когда все жители села были в поле, оставшиеся с грудными детьми, для выпечки хлеба и больные женщины отлавливали из оравы подлежащих процедуре детей, невзирая на степень родства. Держа пойманных детей, визжащих как поросята, проводили вакцинацию. Никаких показаний и противопоказаний, равно, как и письменного согласия родителей на проведение лечебной процедуры не было и в помине.

Мы с Женей Сусловым, соседом и почти ровесником, играли в канаве у мостика Гориных. Увидев суматоху несколькими домами выше и, услышав вопли, мы все поняли и устремились к нам во двор. Когда медсестра открыла калитку, мы, два будущих врача хирургического профиля высшей категории стояли на крыльце. В руках у Суслова был небольшой топор, а у меня нож для забоя свиней. Не увидев взрослых, медсестра пошла дальше вниз по селу. Событие в селе обсуждали живо.

Спустя много лет, осенью 1976 года я, заведующий вновь открытого ЛОР-глазного отделения Тырновской больницы, проводил утреннюю планерку. Познакомившись с медицинскими сестрами и санитарками, выслушав отчет о дежурстве, отпустил сотрудников. Одна медсестра, уже пенсионного возраста, задержалась:

— Евгений Николаевич, вы меня не помните?

— Н-нет.

— А помните прививки в Елизаветовке в пятьдесят втором? С топором и ножом…

Все выходящие вернулись. Пятиминутка закончилась весело.

Однажды весной еще не светало, когда нас всех в доме разбудил топот под окнами, кто-то начал колотить в двери и раздался истошный крик соседки тети Любы Сусловой:

— Ганя! Открой быстрее!

Мама в одной сорочке открыла.

— Сталин умер! Что теперь будет?

— Ничего не будет. Будет кто-то другой. Не другой, так третий. Чего горлаешь (орёшь, вопишь — укр.)? Дети испугаются.

Маме тогда исполнилось тридцать пять. А было это 5 марта 1953 года.

В бросовом доме Александра Брузницкого, стоящем через три дома от нашего, колхоз организовал ясли-сад. Каждое утро туда отводили детей на день, поскольку родители трудились на колхозных полях, на ферме, в саду, в огородной бригаде с раннего утра до вечера. Дисциплина в колхозе была строгая. За невыполнение минимума выходо-дней в году лишали части оплаты, штрафовали, грозили лишением приусадебного огорода.

Отвели в ясли и меня. Конечно улицей. Мне там сразу не понравилось, несмотря на то, что няней там была моя тетя Раина, младшая сестра мамы. В шесть лет я уже мог пробежать пол-села не только улицей, но и дворами или огородами, тем более через три дома. Нетрудно догадаться, что пока родители дошли домой улицей, я уже сидел на пороге нашего дома и плакал. Приручали к яслям меня довольно долго. Затем привели моего одногодка Сергея Навроцкого. Я перестал убегать.

Игры в яслях были незатейливо простые. Нас выстраивали в ряд вдоль дощатого забора дяди Миши Кордибановского и начиналось:

— Гуси-гуси! Га-га-га.

— Есть хотите? Да-да-да!…

Серым волком всегда был Навроцкий Сергей.

На обед давали либо картошку, либо суп картофельный с зажаренным луком, иногда домашние макароны, тоже с луком. Мы с Сергеем были старшими, нам, вероятно, было мало той ясельной порции и мы усердно помогали двух-трехлетним осилить обед. Это всегда делалось под благородным актом позичания (одалживания) картошки всего лишь до завтра. И так каждый день. До завтра.

Потом садик перевели в верхнюю часть села, в старый нежилой дом Ивана Ткачука, что напротив Чернеева колодца. Но туда я ходил мало. Мы выросли и пора было идти в школу.

Школа для меня не была открытием. Школьную атмосферу я вдохнул с пятилетнего возраста. Мой брат Алексей был старше меня на восемь лет и учился тогда в выпускном седьмом классе. Школа была тоже семилетней. Я удирал из дома в школу с его старой полевой брезентовой сумкой, которую заполнял старыми учебниками и исписанными братом тетрадями.

Мои визиты в школу брата отнюдь не радовали, Он гнал меня домой. Спасали меня его одноклассницы, часть из которых была старше брата на 1 — 2 года из-за войны, во время которой школа была закрыта. Они усаживали меня между собой на последних партах, чтобы не заметили учителя и, тем более, брат. Я быстро сообразил, что на уроке надо сидеть тихо.

Знание алфавита и чтение пришли как-то сами собой, без труда, напряжения и особого желания. В пять лет хоть и медленно, но уже уверенно читал. В школу я пошел в 1953 году, умея бегло читать и писать печатными буквами.

Первого сентября мама уложила в купленную накануне сумку букварь, тетрадку, кусок хлеба, яблоко и повела меня в школу. На школьном дворе толпились ученики, стоял шум и гам, которые вселили в меня чувство радостной торжественности, сродни той, которая возникала, когда родители брали меня с собой на свадьбы и провожания на службу в армию. Меня подвели к группе первоклассников, большинство из которых было с родителями.

Там же стоял наш будущий учитель, благословенной памяти Петр Андреевич Плахов, участник войны. Одет он был в гимнастерку, которую стягивал широкий коричневый пояс, брюки-галифе, заправленные в сапоги, начищенные так, что мы видели на их носках свои собственные двойные силуэты.

Прозвенел звонок и мы цепочкой, уже без родителей, потянулись за учителем в класс. Класс казался очень большим. На стенах висели географические карты, между которыми были прикреплены к стене керосиновые лампы с пузатыми стеклами. Нас рассадили в два ряда от окон. Ряд от стены был уже занят третьеклассниками, так как классы были спаренными.

Меня усадили за вторую парту напротив учительского стола рядом с моей троюродной племянницей Полевой Ниной. На первой парте по центру рядом с Мишкой Бенгой сидела двоюродная сестра моей матери, моя двоюродная тетя — Тамара Папуша. На самой задней парте в моем ряду сидел мой троюродный брат — Иван Пастух, учившийся в первом классе уже второй раз. Соседом его по парте был его одногодок Иван Твердохлеб. На уроках они возвышались над всем классом и были видны отовсюду.