В своем неизменно черном одеянии она пересекала село по несколько раз в неделю. Живо интересовалась новостями. Знавшая подноготную родственных кланов еще с Подолья, она всегда была в курсе рождения детей, крестин, свадеб, смертей.

Особенно остро переживала она перед чужими свадьбами. Узнав, кто женится, кто родители, она оперативно составляла генеалогию с обеих сторон. Иногда от нее можно было услышать:

— Не боятся люди бога. Ведь Макарова Марфа была родной сестрой Юзика. А Юзик с другой стороны, с Максимовой Люнькой двоюродные. Люнька родная племянница Михася (имена вымышленные). Близкая родня оказывается. К концу света все катится.

Село наше маленькое. Старики, приехавшие в конце девятнадцатого века с Подолья не раз останавливали, хотя и дальнее, но все же кровосмешение.

К восьмидесятому году, когда бабе Софии исполнился сто и один год, у нее стало падать зрение. Дальше ворот она уже не выходила. Неоднократные предложения моих родителей перейти жить в дом, чтобы быть всем вместе, баба София отвергала моментально и довольно резко. Ее переход стал бы значительным облегчением для мамы, которая тогда же стала слепнуть от катаракты.

Воскресным днем во второй половине февраля восемьдесят первого, когда бабе Софии без малого было сто два года, родители услышали довольно отчетливый глухой звук удара в комнатке бабы Софии. Вошедший в комнату отец застал бабу лежащей на полу. Родители вдвоем перенесли бабу Софию на кровать. Левая ее нога при этом болталась неестественно свободно.

Родители позвонили мне. В течение получаса я прибыл вместе с травматологом. У бабы Софии случился перелом шейки бедра. Об операции в таком возрасте речь даже не шла. Наложив имобилизационную гипсовую повязку и дав рекомендации, травматолог уехал.

Отец кормил ее с ложки, вдвоем с мамой растирали спину со скипидаром во избежание пролежней. Пролежни не успели образоваться. Началась тяжелая застойная пневмония. В слякотную ночь на пятницу, шестого марта бабы Софии не стало.

Хоронили ее в уже морозное бесснежное воскресенье, восьмого марта. Проводить бабу Софию собралось неожиданно много людей. Из правления колхоза, сельского совета и школы вынесли знамена. Приехал дядя Симон, множество внуков, уже взрослые правнуки и два праправнука. Приехал Витя Унгурян с женой Надей, проживший на Ишиме с бабой Софией в одном доме почти четыре года. Скорбь была тихой, без лишних слез и слов. Лишь на кладбище траурную тишину вдруг разорвали одинокие причитания незнакомой женщины.

— Тетя София! Если бы не вы, я бы на этих похоронах сегодня не была. Сколько раз Ваши руки протягивали через забор мне кусок хлеба, когда у меня от голода пухли ноги и живот!

Массу людей прорвало. Женщины рыдали в голос. Не выдержали и мужчины: тяжело всхлипывая, вытирали скупые слезы.

После похорон Таня спросила:

— Мама! Кто эта женщина, причитавшая на кладбище?

— В голодовку это была еще совсем юная девушка. Отца убили на фронте. Мать умерла сразу после войны. Действительно, выходила ее тогда баба София. Хлеб давала тайком, чтобы не видел Юсько и, особенно, его дети. Потом она вышла замуж в Бельцах. Как она узнала о похоронах? Скорее случайно. В селе об этом уже все забыли. А она вот помнит. — рассказала нам об этой истории моя мама.

После поминок я сразу взял курс на Тернополь. В понедельник предстояла апробация моей диссертационной работы. Машина мерно катила по сухому промороженному асфальту. За Черновицами начало снежить. От Залещиков начался настоящий снегопад. Щетки дворников едва успевали сметать снег.

Глядя на белый асфальт, бьющие в лобовое стекло крупные снежинки, неожиданно, казалось, вне всякой связи подумалось:

— Вот и Сибирь-матушка возвернулась. Не иначе, как попрощаться с бабой Софией.

При написании главы я почти все время чувствовал, что меня начинает сносить на Солженицынский стиль и ритм повествования. Я же старался идти своей дорогой. Но делать это мне было довольно трудно. Солженицын мне постоянно мешал.

Я чувствовал, как за моей спиной стоит Великий Маэстро и следит за каждым моим знаком препинания.

Я не хочу себя ставить рядом и сравнивать с Александром Исаевичем. Мы как две несоизмеримые планеты: Огромный Юпитер и крошечный Меркурий. Так же, как и между планетами, далека и дистанция между нами. Но я шел своим путем. Шел, думая о том, почему я не хочу идти уже проторенной дорогой? Кажется, я нашел ответ.

В своих«…кругах…» и других книгах А.И. Солженицын выписывал, вскрывал и выворачивал ненавистную ему систему. Она выступает четко очерченным горельефом на фоне людских судеб. Я же старался выписать лики и характеры маленьких и простых людей, попавших в мясорубку той же, но служащей мне фоном, системы.

Насколько мне это удалось, судить читателю.

Мне было четырнадцать лет, когда, приехав домой на октябрьские праздники, Алеша, мой старший брат, объявил родителям о предстоящей женитьбе:

— С Жанной мы встречаемся около трех лет. Мы любим друг друга, и оба пришли к тому, что нам надо быть вместе. Родители Жанны выделяют нам комнату.

Свадьба в Черновцах была назначена на субботу тридцать первого декабря шестидесятого. Я был в тревожно-радостном ожидании этого дня. Жанну я знал по фотографиям. Она очень красивая. Я уже знал, что у нее есть младшая сестра Лариса, младше меня на год.

Но настоящим моим изумлением было то, что их отец, Воронков Иван Ефимович, был настоящим боевым офицером, подполковником. Потрясением, граничащим с шоком, явилось то, что будущий сват моих родителей служил в КГБ. Он был заместителем председателя областного комитета госбезопасности по Черновицкой области. Родственников, ловивших вражеских шпионов, у меня ещё не было.

Сначала была небольшая студенческая свадьба в Черновицах, потом в воскресенье тридцатого апреля свадьбу, по «молдо-украинскому» обычаю, играли у нас дома, в Елизаветовке.

Большим моим разочарованием было то, что на свадьбу Иван Ефимович приехал не в форме подполковника с орденами и медалями, а в обычном сером костюме, как у моего отца. Он был довольно общительным, простым в обращении. Иван Ефимович охотно знакомился и подолгу беседовал с нашими родственниками и соседями, что вызывало во мне постоянную ревность.

Следующий приезд Ивана Ефимовича и Ольги Прокоповны — мамы Жанны, совпал с началом моих летних каникул. Я с гордостью сопровождал Ивана Ефимовича в путешествиях по селу, на тракторную бригаду и в колхозный гараж. Мы побывали с ним на озерах Одаи, на Куболте. В отличие от моих родителей Иван Ефимович с интересом выслушивал мои объяснения, истории, связанные с Одаей, Куболтой, каменоломнями и боросянской каплицей.

Побывали мы с ним, по его просьбе, на конюшне, где он с интересом прошел по длинному полу-темному помещению до огромной клети, в которой пытался гарцевать, грациозно перебирая ногами, легендарный жеребец Жираф. Поднимались на горб, где располагалась колхозная ферма. Я с гордостью демонстрировал Ивану Ефимовичу Милого — колхозного племенного быка весом в целую тонну! А один раз, несмотря на протесты отца, Иван Ефимович одел спортивный костюм и пошел на колхозный виноградник. Наравне с простыми колхозниками целый день подвязывал отросшие виноградные побеги!

К вечеру он чаще сидел в саду на узкой скамеечке с вбитыми в землю деревянными кольями, и, положив книгу на некрашеный деревянный столик, надевал очки. Читал он очень внимательно с простым карандашом в руке, иногда делая пометки на полях страниц. Отрываясь от книги или газеты, сдвигал очки на лоб и подолгу смотрел поверх домов противоположной стороны улицы. Потом за шумным вздохом слышалось его негромкое, с лёгким кряхтением, протяжное:

— Да-а-а.

То, что он общался с нашей сельской родней, соседями на равных, к колхозному бригадиру и председателю колхоза Кривогузу относился с уважительным почтением, а также его работа на винограднике в колхозе смешали в моей голове табели о рангах в рядах воевавших в прошлую войну. Меня непрерывно грыз червь неуёмного любопытства.