— Я не знал, что он так быстро войдет во вкус. Или заработать больше хочет. Пока он сделает круг, пройдет около часа. Пошли!

Пообедав, пахари продолжили работу. Поднимаясь на гусеницу своего трактора, Алеша Тхорик, глядя на движущийся вдали Гришин трактор, пробормотал:

— Не знал, что мой двоюродный брат такой жадный.

Далеко пополудни вернулся с конторы Николай Яковлевич. Удовлетворенно оглядел движущиеся по степи трактора:

— Молодцы, ребята! Дружно идут.

Поднявшись на ступеньки вагончика, наметанным глазом отметил, что его кумнат с утра вспахал больше всех.

— Смотри. А с утра прибеднялся…

Трактористы по очереди, заканчивая круг, подняв плуги, подъехали к автозаправщику. Залив полные баки, продолжали тянуть борозду. Ближе к вечеру, не доезжая конца прогона, трактор Григория Максимовича заглох и, резко дернув, остановился. Кончилось горючее. Плуги оставались в пахоте. Все наблюдали, как Григорий Максимович с трудом сполз животом на гусеницу. Оглянувшись на вагончики бригады, на полу-согнутых ногах, держась за гусеницу, скрылся за трактором.

Не появлялся долго. Казалось, прошла целая вечность. Наконец из-за трактора показался Григорий Максимович. Медленно, с трудом дойдя до вагончика, бессильно опустился на землю:

— Всё!…

— Что всё? Гриша, что с тобой? Ты почему не обедал? Что с ногами?

— Чтоб я в жизни еще раз сел на трактор!..

— В чем дело? Ты можешь объяснить?

— Я забыл, как остановить трактор.

— А голова у тебя на что? — Николай Яковлевич сквозь смех, занервничал. — Я сколько раз объяснял? Ты о чем думал?

— Коля! Я с раннего утра хотел по маленькому. Ты, как на пожар, погнал нас в столовую. А потом посадил меня на трактор. Я и думал только о том, как хорошо в нужнике!

Хохот не стихал долго. После ужина разбрелись по вагончикам. Уже давно стемнело. Только периодически взрывающийся хохот здоровых мужиков, от которого, казалось, вибрировали стены полевых вагончиков, перекатывался по казахской степи…

До конца сезона Григорий Максимович работал плотником. На целину он больше не ездил…

После весенней вспашки и сева яровых, не давая бригаде расслабиться, разбирали хлебоуборочные комбайны, как говорят, до винтика. Тщательно пересматривали все узлы, заменяли детали. К уборочной все комбайны стояли в ряд, готовые ринуться на поля.

Из года в год настоящим бичом конечного результата уборки стали потери. Низкорослая яровая пшеница во время уборки прямым комбайнированием в больших количествах оказывалась на повехности земли. Николай Яковлевич еще в середине пятидесятых принял, казалось, парадоксальлное решение. Несмотря на низкорослость пшеницы, которую, по правилам, убирали прямым методом, Николай Яковлевич предложил уборку раздельным способом и начать её на неделю раньше.

Начиная от главных специалистов совхоза до областных властей все воспротивились «легкомысленной авантюре». Твердое, с высоким процентом содержанием клейковины, яровое целинное зерно было элитным, шло на экспорт. Боялись, что недозревшее зерно потеряет процент содержания клейковины.

С большим трудом удалось Николаю Яковлевичу добиться разрешения провести эксперимент на отдельных массивах. Первые дни уборки показали, что урожайность при раздельной уборке предложенным методом оказалась в полтора раза выше. Потери были сведены к минимуму, клейковина осталась высокой. В том году грудь Николая Яковлевича украсила медаль «За трудовую доблесть».

Через доброе десятилетие Николай Яковлевич узнал, что за внедрение раздельного способа уборки яровых низкорослых сортов твердой пшеницы группа партийных, хозяйственных и научных работников Казахстана и Москвы стали лауреатами Государственной премии СССР. Одновременно с Госпремией последовали награждения высшими правительственными наградами. Своей фамилии в длинном списке награжденных Николай Яковлевич не нашел.

С годами всё более болезненно воспринимал несправедливость, накапливалась неудовлетворенность, душевный дискомфорт. Особенно тяжело переносил предвзятость и необъективность начальства при подведении итогов трудового семестра. Его не столько волновал размер премии, единовременной выплаты, сколько навешенные на грудь знаки отличия. Его приятно волновал сам процесс награждения на глазах многочисленных зрителей.

Как и любая другая одаренная, неординарная, нестандартная личность, Николай Яковлевич имел и свои характерологические особенности, свойственные ему одному. Был удивительно гостеприимным. Любил быть в центре внимания. Предпочитал общество приятелей, которые ему откровенно льстили, восхищались его личностными качествами. Постепенно из его окружения уходили люди, которые сдержанно относились к его успехам. В последние годы сложилось окружение, в котором он ощущал себя таким, каким видел сам. Появились и множились те, которые создавали вокруг него иллюзию искреннего братства.

Платил за эту иллюзию Николай Яковлевич дорого. По возвращении с очередного трудового семестра, пользуясь его компанейским характером, приглашали его в заведения, весьма далекие от трезвенности. Даже приглашенный другими, никогда не позволял никому оплачивать совместное общение за бокалом вина.

Степень его совестливости, чувства долга была, подчас, близка к патологической. Николай Яковлевич, казалось, не помнил обид. Он помогал даже тем, кто ранее совершил по отношению к нему подлость. Если не было денег, чтобы не обидеть, мог выпить рюмку и уходил. Но как только получал зарплату или премии, гостеприимно собирал вокруг себя всех желающих.

На моей памяти недобросовестные компаньоны не раз эксплуатировали его деликатность, бескорыстие и неспособность отказать. Он был бессеребренником, из ряда вон выходящим. Его альтруистичность и участливость, способность сопереживать, бывало, становились в районе притчей во языцех.

Из памяти не выветривается случай, происшедший в самом начале семидесятых. Поздним осенним вечером Николай Яковлевич возвращался домой. Моросил густой мелкий холодный дождь. Возле поселкового дома культуры увидел, идущего навстречу, давнего приятеля Ковальского Бориса. Тот шел домой, зябко ссутулившись, в одной, насквозь промокшей майке.

— Отчего ты раздетый, Боря?

— Был у Марии, играли в карты. Проигрался вдрызг. Хотел отыграться, поставил пиджак. Проиграл… А потом снял рубашку… Оставил и её…

Переложив бумажник с документами и ключи в карманы брюк, Николай Яковлевич порывисто снял пиджак:

— Одень и бегом домой! Простудишься!

Когда Николай Яковлевич пришел домой в насквозь промокшей рубашке, Любовь Прокоповна округлила глаза:

— Что случилось? Коля! Где пиджак?

— Боря Ковальский проигрался в карты. Шел домой в промокшей майке. А у него же, знаешь, открытый туберкулез. Может загнуться. Отдал ему пиджак, хоть немного согреется…

Любовь Прокоповна без сил опустилась на стул:

— Коля, Коля! Верно о тебе говорят! Ты последнюю рубашку с себя снимешь и отдашь.

В начале семидесятых все чаще стали беспокоить тяжесть, чувство стеснения и жжения за грудиной, которые на время тушил бокалом шампанского. Даже встречи с приятелями потеряли свою новизну, не приносили удовлетворения…

Осень семьдесят четвертого выдалась необычайно теплой. В начале октября несколько дней подряд сеяли кратковременные теплые дожди, которые издавна назвали грибными. Почему-то всегда дожди перепадали после обеда. Над головой ещё облака, сеющие бриллиантовые капельки, а западная, свободная от туч, часть небосклона уже приобрела цвет осенней бирюзы. Умытое солнце, казалось, на лету согревало капельки теплого дождя. А на северо-востоке, над плопским лесом расцветала редкая осенняя, неправдоподобно яркая радуга.

Утром 4-го октября проснулся рано. Вышел во двор. Размашисто, энергично, как всегда, умылся колодезной водой. Долго плескал воду на лицо и шею пока в умывальнике не закончилась вода. Мокрыми пальцами расчесал свои волнистые, почти вьющиеся в крупные кудри, за последние годы поредевшие, волосы. Мокрый, поднялся на террасу. Держа на вытянутых руках полотенце, вытираться не спешил. Вода приятно холодила лицо, уши, всю голову. Особенно приятными были капельки воды, сбегающие по груди.