Замечание наставника сразу отвлекло молодого монаха от мечтаний, в которые он было погрузился. Вот оно что… Безупречная Пустота не просто так вышагивал по комнате!

— Пригодятся… на тот случай, если в Самье мне откажутся передать свиток?! — обеспокоился Пять Защит.

— Ты сам это сказал, — туманно произнес Безупречная Пустота. Но затем все же уточнил: — Не уверен, что стоит спрашивать дозволения забрать рукопись с собой…

— Почтенный наставник, уверяю вас, я сделаю все возможное, чтобы привезти рукопись, даже если мне придется одолеть десяток противников! — с горящим взором выкрикнул молодой монах, забыв о сдержанности.

— Я рассчитываю на тебя, — кивнул великий мастер дхьяны.

Пять Защит даже задохнулся от возбуждения при мысли о предстоящих сражениях. Он не сомневался в собственной решимости проявить силу или хитрость ради достижения цели, ведь главное — не подвести наставника. Перед таким искренним порывом настоятель даже слегка смутился, но, впрочем, постарался ничем этого не выдать. Он замер, пристально глядя на ученика, и только пальцы не переставали перебирать янтарные бусины.

Момент был весьма деликатным.

Старик стремительно взял руки Пяти Защит в свои, с силой пожал и тут же отпустил. На какое-то мгновение он испытал соблазн приоткрыть ученику истинную причину своего желания вернуть сутру в Лоян. Но, конечно, сдержался. Пусть Пять Защит сохранит ясность духа, не чувствуя на плечах тяжкий груз сомнений.

Кроме серьезных политических причин к такой скрытности взывала и еще одна, вроде бы пустяковая, но в глазах настоятеля она предстала вдруг совершенно непреодолимой. А все потому, что сам он не знал, как говорить с юношей на эту щекотливую тему. Он никогда не рассказывал ученикам о четвертом буддийском течении.

Это была совершенно особая религия, ее учение хранилось в тайне, передавалось только посвященным. Ее сокровенные ритуалы требовали объединения тел и совокупления адептов. Называлось оно тантра, то есть «объединение духа по цепочке». Вместо запрета на земные удовольствия тантризм культивировал их во всех деталях и тонкостях — считалось, что только совместная экзальтация помогает адептам подняться на истинно высокий уровень и достичь состояния Будды.

Безупречная Пустота как истинный мудрец знал, что всякой цели можно достичь противоположными путями. Но как это донести до незрелого ума? Как открыть юнцу после того, как ты с такими трудами приучил его к суровому воздержанию, что оно, оказывается, не так уж и обязательно? А поэтому настоятель предпочел умолчать об одном странном человеке, самом настоящем тантристе, который как раз служил причиной его тревоги вкупе с желанием вернуть драгоценный свиток.

— Умара, где ты прячешься, дорогая? Сколько раз тебе повторять, чтобы возвращалась в дом до захода солнца!

День и вправду клонился к закату, летнее солнце заливало улицы и сады оазиса по-вечернему мягким светом.

— Умара, прошу тебя, возвращайся немедленно! Если и дальше будешь прятаться, я пожалуюсь твоему отцу! — Голос звучал пронзительно и беспокойно.

Женщина надрывалась уже целый час, но Умара делала вид, что ничего не слышит.

Она была совсем еще молоденькой девушкой, и ей ужасно надоело ежедневно терпеть назойливую опеку толстухи Голеа. Обычно Умара старалась не доводить дело до перебранки и после нескольких настойчивых воплей отзывалась. Однако на этот раз она решила проявить упрямство.

Девушка находилась сейчас как раз позади воспитательницы, за толстым земляным валом, окружавшим епископский сад. В саду этом, поистине примечательном для такого засушливого места, идеально ровными рядами стояли смоковницы и персиковые деревья, а вырытый в песчаной почве пруд отлично снабжал их влагой.

Обычно ей хотелось побыть в саду одной, лишь только для этого находилось время, когда она не занималась изучением сирийского письма или санскрита, не зубрила три тысячи китайских иероглифов или не делала еще что-нибудь, по мнению наставницы, столь же важное. Побыть одной — единственное развлечение и отдушина для ребенка, воспитывавшегося в изоляции от остального мира, под неусыпным надзором. И все-таки обычно она послушно откликалась на зов. Лишь теперь у нее появилась причина медлить.

Отбежав за мячом, девушка с удивлением увидела сидящего на толстой ветке дерева мальчика, который уже запустил зубы в ароматный персик — крупный, с порозовевшим на солнце бочком, а именно эти плоды считались предметом особой гордости и заботы ее отца.

— Что ты тут делаешь, плутишка? — Умара задрала лицо к худенькому вору, щурясь от лучей низкого солнца.

Мальчишка был невероятно грязный — даже лица толком не рассмотреть, видно только, что рот растянут в широкой улыбке да сверкают белые зубы, а по подбородку стекает сладкий сок. Прямые жесткие волосы забиты песком, одежда же заслуживает эпитета «лохмотья», а то и «ветошь».

Умара решила, что перед ней кто-то из брошенных детей, обыкновенно бродивших по улицам Дуньхуана в поисках доброй души, готовой пожертвовать чашку риса или пшеничную лепешку. При удаче такому ребенку со временем удавалось вступить в один из тридцати трех буддийских монастырей.

— Как тебя зовут? Меня — Умара!

Мальчик улыбнулся еще шире, не переставая обсасывать персиковую косточку, и, только покончив с лакомством, заговорил:

— У меня нет постоянного имени. В оазисе меня обычно называют Пыльная Мгла.

— Пыльная Мгла, какое красивое китайское имя!

— Ну да, красивое, но не такое красивое, как ты! А сколько тебе лет?

Комплимент прозвучал так естественно, что Умара невольно порозовела от удовольствия.

— Мне уже семнадцать! А тебе?

— В прошлом году исполнилось тринадцать. А ты правда красивая! И ты здорово говоришь по-китайски, — добавил мальчик без малейшего стеснения.

Умара на самом деле была очень красива. Намного красивее девушек, которых когда-либо встречал Пыльная Мгла. А он видел немало юных дев разных народов, разного роста, и хрупких, и пухленьких; с локонами цвета эбенового дерева или выжженной пустыни, цвета полуденного солнца или летнего заката; смуглых с узкими, как щелочки, черными глазами, бледнокожих с глазами голубыми, как небо… Какие только не попадались ему на длинном Шелковом пути!

Эта же девушка обладала гладкой, чистой кожей, губами, будто свежие ягоды, и роскошными густыми кудрями, черными и блестящими. А еще у нее удивительные, чуть раскосые, синие, как вода горного озера, глаза. Может, из-за отблеска заката они вдруг начинали казаться темно-золотыми, а потом снова меняли цвет. Но еще прежде, чем Пыльная Мгла сумел поймать мысль и высказать ее, из глубины сада донесся пронзительный вопль:

— Умара! Умара! Сейчас придет учитель китайского, ты опоздаешь на урок!

На сей раз Голеа выбрала верное направление.

— По крайней мере, теперь ты знаешь, почему я говорю по-китайски! Мой отец пожелал, чтобы я изучала разные языки… ну, пока что китайский и санскрит.

Мальчик восхищенно присвистнул:

— Китайский — мой родной язык… Но санскрит! По-моему, от него голова может опухнуть, — пробормотал он.

— Ступай, Пыльная Мгла, а то, знаешь, тут у нас сторожевые псы! — рассмеялась девушка.

— Да мне особенно-то некуда идти. — Ее собеседник погрустнел, глаза у него стали несчастные, как у потерянного щенка, и он так умоляюще смотрел из-под взъерошенной шапки волос, что девушка заторопилась обнадежить его:

— Возвращайся завтра в это же время. Поиграем в мяч! — И побежала навстречу расстроенной воспитательнице.

— Умара, ты меня насмерть перепугала… Я думала, тебя украли разбойники… И уже видела, как сообщаю эту печальную весть твоему отцу! Еще немного — и учитель китайского рассердился бы, а потом пошел бы на тебя жаловаться…

Воспитательница, как всегда, торопилась выплеснуть чувства.