— Идти туда, где не ходят другие…

Даже напряжение опасного подъема не помогало избавиться от проклятой навязчивой фразы, крутившейся в его мозгу. На вершине, посередине площадки, образовалась мешанина человеческих останков: белых, давно выглаженных солнцем и ветром костей, чуть менее старых, обтянутых пергаментной кожей черепов с клочками волос и относительно недавних, разложившихся в склизкое месиво. Самый свежий еще не совсем потерял форму, на нем сохранились лохмотья, хотя его изрядно поклевали стервятники, — одну птицу спугнул Безумное Облако.

Он не ошибся: это была так называемая башня смерти. Тут хоронили своих покойников выходцы из Парса, будь они приверженцами пантеона старых богов или зороастрийцами, признававшими одного лишь светлого Ахурамазду. Не важно, умер человек своей смертью или пал от чьей-то руки — труп неизменно помещался на эту площадку, ибо ему надлежало быть склеванным хищными птицами: только этот способ считался достойным погребением. Ходили слухи, что сюда приносили не только мертвецов. Будто бы беспомощные, связанные по рукам и ногам жертвы отдавались тут в пищу стервятникам в качестве «будущих трупов»; дескать, им наносили кровоточащие раны для привлечения птиц запахом крови. Кто знает…

Он спустился и укрылся в заброшенной лачуге.

По ногам потянуло холодком, который затем стремительно поднялся выше, охватил все тело и превратился в нестерпимую ноющую боль. Как обычно, приступ накатил внезапно, так что Безумное Облако скорчился в углу и закрыл глаза. Пришло время проглотить одну из черных пастилок.

Их получали из янгао — молочка недозрелой головки мака. На открытом воздухе белая клейкая жидкость постепенно высыхала и превращалась в коричневую пасту, которую китайцы изысканно называли фушугао — «густое вещество, дарующее счастье и долголетие». Если свежей пасте давали постоять в тепле на маковых листьях и прогоркнуть, субстанция превращалась в сухие черные брусочки и могла храниться десятилетиями, ее легко было перевозить на большие расстояния. Паста счастья и долголетия быстро вызывала привыкание, обращая человека в своего пленника. Так случилось и с Безумным Облаком. Теперь ему требовалось принимать свое снадобье все чаще.

Безумное Облако подтащил к себе брошенную на пол сумку и извлек из нее кожаный мешочек. Дрожащей рукой он извлек спасительную пастилку и жадно проглотил ее, после чего закрыл глаза. Его трясло, как на морозе.

— Идти туда, где не ходят другие…

Снова в голове звучала навязчивая фраза — бесконечный мучительный рефрен.

Во рту распространился нежный привкус меда, корицы и тимьяна, свойственный опиуму, ароматом забило ноздри и почти тотчас же, как по волшебству, боль отступила.

Каким далеким казалось ему теперь раннее детство! Родители Безумного Облака были настолько бедны, что и мечтать не смели хотя бы однажды вдоволь поесть, а потому предпочли отдать своего кудрявого малыша в буддийский монастырь Пробуждения, относящийся к Малой Колеснице… Тот стоял в предместье индийского города Ванараси, на том самом месте, где Будда Гаутама сидел в тени священной смоковницы, когда на него снизошло Просветление. Таким образом, родители избавились от необходимости содержать первенца (которого звали тогда не Безумное Облако, а Рагула, в честь сына Будды) и одновременно обеспечили ему возможность лучшего перерождения в следующей жизни — после того, как эта будет посвящена молитвам, медитациям и добрым делам.

На протяжении двадцати лет Рагула был сперва послушником, изучающим сакральное знание, а потом монахом; он стал образцом для товарищей по общине. Рагула первым вставал и последним ложился спать, не пренебрегал ни единым заданием наставников, даже самым незначительным, — и это несмотря на изнурительный труд по пятнадцать часов в день: он переписывал сутры, которые знал наизусть.

В семнадцать лет Рагула стал одним из самых молодых монахов. В более юном возрасте это просто запрещалось правилами. Воспоминания о дне посвящения — упасамбада — превратились в нечто зыбкое, словно прикрытое толщей воды… Помнится, он плакал, когда учитель передал ему чашку для сбора подаяния и три смены одежд шафранового цвета, которые должны были служить ему до самой смерти. Детство закончилось.

Теперь ему предстояло десять лет ждать, пока он заслужит титул тера, то есть «старший», что означало статус ученого и опытного монаха, способного обучать послушников Божественному Слову Блаженного. Но в нем проснулось вдруг нетерпение: десять лет казались невыносимо длинным сроком, а чего-то нового и необыкновенного хотелось уже сейчас.

Это «новое и необыкновенное» неожиданно появилось в его жизни и определило дальнейший путь. Он познал таинство тантры.

Для Рагулы знакомство с эротическим мистицизмом оказалось потрясением, заставившим его пересмотреть основы своей веры, новыми глазами взглянуть на прежние ценности, традиции и правила, внушаемые ему наставниками в монастыре на протяжении многих лет. Отныне он был убежден, что любовь и божество составляют неразрывное единство, но большинство религиозных властителей пытаются скрыть это от своей паствы. Разве не рассказывают, что святые — архаты — могли падать на землю в экстазе во время медитации? И разве мужчина и женщина на самом пике наслаждения не переживают совместно то же потрясение и конвульсии восторга?

Первое столкновение с тантризмом началось с запахов. В поисках подаяния он вошел в одно мрачное здание в закоулках квартала дубильщиков кожи в Ванараси. Удушающая вонь мочи и гниющих отходов ремесла была в этой части города так сильна, что юноша с трудом удерживался от рвоты, пока брел по узким улочкам, протискиваясь между повозок и тачек, нагруженных шкурами животных. В каком-то дворе благочестивый монах Рагула постучал в дверь, из-за которой потянуло изысканными ароматами благовоний, в том числе мирры. Он, не дожидаясь приглашения, вошел и очутился в просторном зале.

У юноши возникло странное ощущение, что он попал в надежное убежище, где можно забыть о нищете и суете большого города. Все казалось здесь незнакомым и сказочным. Сквозь дымку он различал огонь жаровни, на которой стоял сосуд с курениями, — от него и исходил чудный аромат. Приблизившись к нему, он почувствовал, как мощная волна запаха ударила в голову, отчего в нем впервые родилось ощущение божественного присутствия. Но помимо манящих ароматов он обнаружил еще кое-что, более соблазнительное: это был женский голос, нежный и звонкий. Он позвал его в тот момент, когда юноша вступил в густое облако дыма от благовоний и перестал видеть что-либо вокруг себя.

— Иди, не бойся! Достаточно сделать шаг. Ты не пожалеешь.

Женщина находилась в глубине комнаты, за пеленой дыма, под пологом из тонкого шелка, также казавшегося дымом. Она отодвинула завесу красивой рукой в браслетах:

— Подойди же! Я проведу тебя в рай! Мы уже в раю! В объятиях Будды! — Она сладострастно откинулась на подушки, одурманенная парами опиума.

И бедный Рагула внезапно разразился смехом, превращаясь в иного человека, который был настолько же склонен к кощунству и дерзости, насколько прежний стремился к благочестию. Опьянев от ароматов, он пошел на голос, и ему казалось, что он ступает по облаку.

Юноша впервые в жизни прикоснулся к женскому телу, источавшему ароматы корицы и жасмина. В изящной ноздре женщины покачивался на колечке крупный бриллиант. Она улыбалась и ждала. Он видел, как блестят ее зубы, напоминавшие жемчуг в футляре темных губ.

Только теперь Рагула осознал, что женщина полностью обнажена. Несмотря на опьяняющий восторг, это настолько его ошеломило, что он едва не упал в обморок. Ведь никогда прежде юноша не видел женского тела, единственным украшением которого служили лишь драгоценности. Смуглая кожа женщины, сияние янтарных бус, тяжелые серебряные браслеты на запястьях и щиколотках — все это завораживало, сливалось в единый образ.

Контуры тела в клубах дыма расплывались; каким-то образом перед глазами остались только бедра, которые вдруг широко раздвинулись навстречу Рагуле. Розовые складки между ними распахнулись. Юноша испытывал волнение, прежде неведомое. Он не мог оторвать взгляда от удивительного подобия рта, изогнутых влажных губ, расположенных чуть ниже мягкого, округлого живота.