В «парламентском смысле» вещи — только предлог для слов, которые служат ловушкой для противника, засадой для народа или предметом актерской рисовки для самого оратора.

Злобный карлик г-н Тьер, мастер в этих делах, в течение почти полустолетия очаровывал французскую буржуазию, потому что он представляет собой самое совершенное идейное выражение ее собственной классовой испорченности. Еще до того как стать государственным мужем, он обнаружил свои таланты лжеца в качестве историка. Стремящийся блистать, подобно всем карликовым людишкам, жадный до постов и доходов, с бесплодным умом, по живой фантазией, эпикуреец и скептик, с энциклопедической легкостью овладевающий (усваивающий) внешней стороной вещей и превращающий вещи в простой предлог для болтовни, преуспевающий фехтовальщик в словесных дуэлях, писатель в высшей степени плоский, мастер мелких государственных плутней, виртуоз в вероломстве, набивший руку во всевозможных банальных подвохах, низких уловках и гнусном коварстве парламентской борьбы партий, напичканный национальными и классовыми предрассудками вместо идей и вместо совести наделенный тщеславием, всегда готовый устранить соперника и расстреливать народ, чтобы задушить революцию, пышащий злобой, когда он находится в оппозиции, гнусный, когда стоит у власти, никогда не останавливающийся перед тем, чтобы спровоцировать революцию, — история его общественной деятельности является летописью бедствий его страны. Этот карлик любил перед лицом Европы размахивать мечом Наполеона I, в своих исторических трудах он только и делал, что чистил сапоги Наполеона, на деле же его внешняя политика всегда приводила к крайнему унижению Франции, начиная от Лондонской конвенции 1841 г.[449] до капитуляции Парижа 1871 г. и теперешней гражданской войны, которую он ведет под покровительством прусских завоевателей. Нечего и говорить, что более глубокие движения, происходящие в современном обществе, оставались для такого человека книгой за семью печатями; его мозг, все силы которого ушли в язык, не мог освоиться даже с самыми осязательными изменениями, совершающимися на поверхности общества. Он, например, неустанно обличал как святотатство всякое уклонение от устаревшей французской протекционистской системы. Когда он был министром Луи-Филиппа, он всячески издевался над железными дорогами как над вздорной химерой, а при Луи Бонапарте он клеймил любую реформу гнилой французской военной системы как кощунство. Несмотря на свои гибкие способности и изменчивость своих стремлений он был закоренелым рутинером, преданным отжившим традициям, и ни разу в течение всей своей длительной государственной карьеры не провел ни одной сколько-нибудь практически полезной, пусть даже самой незначительной, меры. Только старый мир может гордиться тем, что его здание увенчается двумя такими людьми, как Наполеон Малый и маленький Тьер. Так называемые достоинства высокой культуры проявляются в таком: человека только в виде утонченного разврата и ... [Здесь в рукописи пропуск. Ред.] своекорыстия.

Связанный во время Реставрации с республиканцами, Тьер втерся в доверие к Луи-Филиппу тем, что выполнял роль шпиона и тюремщика-акушера по отношению к герцогине Беррийской. Когда же он впервые пробрался в министерство (1834—1835 гг.), то главным моментом в его деятельности была кровавая расправа с восставшими республиканцами на улице Транснонен и подготовка свирепых сентябрьских законов против печати[450].

В марте 1840 г. он вновь выступил на сцену уже в качестве премьер-министра и выдвинул заговорщический план постройки парижских укреплений. На протест республиканской партии против этого злостного покушения на свободу Парижа он ответил:

«Как? Вы воображаете, что какие бы то ни было укрепления могут когда-нибудь стать опасными для свободы! И прежде всего, вы клевещете, допуская, что какое-либо правительство решится когда-нибудь бомбардировать Париж, чтобы удержать власть в своих руках. Ведь такое правительство стало бы после победы во сто крат более невозможным, чем до нее».

Да, никакое французское правительство не решилось бы сделать это, кроме правительства самого г-на Тьера с его уголовными преступниками-министрами и его скотоподобной «помещичьей палатой»! Правительство Тьера осуществило это к тому же в самой классической форме, когда часть укреплений находилась в руках его прусских завоевателей и покровителей.

Когда в январе 1848 г. король-бомба [Фердинанд II. Ред.] испробовал свою силу на Палермо, Тьер произнес в палате депутатов речь:

«Вы знаете, господа, что происходит в Палермо. Вы все содрогаетесь от ужаса» (в «парламентском» смысле) «при вести, что большой город был в течение 48 часов подвергнут бомбардировке. И кем же? Чужеземным неприятелем, осуществлявшим право войны? Нет, господа, своим же правительством».

(Если бы это было сделано его же собственным правительством на глазах и при попустительстве иноземного врага, все было бы, конечно, в порядке.)

«И за что? За то, что этот несчастный город требовал своих прав. Да, за требование своих прав он подвергся 48-часовой бомбардировке».

(Если бы бомбардировка продолжалась 4 недели и больше, все было бы в порядке.)

... «Позвольте мне апеллировать к общественному мнению Европы. Подняться и сказать во всеуслышанье с величайшей, может быть, трибуны Европы несколько слов» (да, действительно, слов!) «возмущения подобными действиями — это будет заслугой перед человечеством... Когда регент Эспартеро, оказавший услуги своей родине» (чего Тьер никогда не делал) «вздумал бомбардировать Барселону для подавления вспыхнувшего там восстания, — со всех концов мира раздался общий крик негодования».

И что же? Приблизительно год спустя этот человек с добрым сердцем сделался злостным подстрекателем и самым рьяным защитником (апологетом) бомбардировки Рима войсками Французской республики под командованием легитимиста Удино.

За несколько дней до февральской революции Тьер, раздраженный тем, что Гизо надолго отстранил его от власти, и почуяв в воздухе бурю, снова воскликнул в палате депутатов:

«Я принадлежу к партии революции не только во Франции, но и во всей Европе. Я желал бы, чтобы правительство революции оставалось в руках умеренных людей. Но если бы оно перешло в руки людей горячих, даже в руки радикалов, я из-за этого не отказался бы (не отрекся бы) от дела, которое отстаиваю. Я всегда буду принадлежать к партии революции».

Разразилась февральская революция. Вместо того, чтобы поставить на место министерства Гизо министерство Тьера, о чем мечтал этот ничтожный человек, революция заменила Луи-Филиппа республикой. Со времени провозглашения республики и вплоть до coup d'etat [государственного переворота. Ред.] г-н Тьер был занят исключительно подавлением этой революции. В первый день народной победы охваченный страхом он прятался, забывая, что от ненависти народа его спасало презрение народа к нему. Прославленный храбрец, он продолжал избегать общественной арены, пока материальные силы парижского пролетариата не были сломлены в результате кровавой резни, учиненной буржуазным республиканцем Кавеньяком. Арена тогда была очищена для деятельности людей такого сорта, как он. Его час снова настал. Он стал идейным вождем «партии порядка» и ее «парламентарной республики», этого анонимного царства, во время которого все соперничающие фракции господствующих классов тайно сговаривались между собой, чтобы подавить рабочий класс, и интриговали друг против друга, чтобы каждой восстановить свою собственную монархию.

(Реставрация была царством аристократических земельных собственников, Июльская монархия царством капиталистов, республика Кавеньяка царством «республиканской» фракции буржуазии, тогда как банда алчных авантюристов, составляющих бонапартистскую партию, во времена всех этих режимов тщетно рвалась к тому, чтобы получить возможность грабить Францию, что дало бы ей право на звание «спасителей порядка и собственности, семьи и религии».