Центральный комитет, руководивший обороной Монмартра и выступивший утром 18 марта в качестве вождя революции, не был создан наспех для потребностей момента и не представлял собой результат какого-то тайного заговора. Париж был на страже с самого дня капитуляции, в результате которой правительство национальной обороны разоружило Францию, выговорив для себя личную охрану в 40000 человек с целью усмирения Парижа. Национальная гвардия реорганизовалась и поручила верховное командование Центральному комитету, состоящему из делегатов отдельных рот, по большей части из рабочих; его главная сила заключалась в рабочих окраинах, но вскоре он был признан национальной гвардией в целом, за исключением ее старых бонапартистских формирований. Накануне вступления пруссаков в Париж Центральный комитет принял меры для перевозки на Монмартр, в Бельвиль и Ла-Виллет пушек и митральез, изменнически оставленных capitulards именно в тех кварталах, в которые должны были вступить пруссаки. Он обеспечил таким образом безопасность артиллерии, которая была создана на суммы, собранные самой национальной гвардией, и официально признана в конвенции от 28 января ее частной собственностью и как таковая не была включена в общую массу оружия, подлежавшего выдаче победителю. В течение всего времени с момента созыва Национального собрания в Бордо и до 18 марта Центральный комитет был народным правительством столицы, достаточно сильным, чтобы твердо придерживаться своей оборонительной позиции, не обращая внимания ни на провокационные выходки Собрания, ни на насильственные меры исполнительной власти, ни на угрожающую концентрацию войск.
Революция 4 сентября восстановила республику. Упорное сопротивление Парижа во время осады, послужившее базой для оборонительной войны в провинции, вырвало у иноземных завоевателей признание республики, но ее смысл и цель были раскрыты только революцией 18 марта, и само это раскрытие было революцией. Революция должна была устранить социальные и политические условия классового господства, на которых покоится система старого мира, которые породили Вторую империю и сами в свою очередь под ее опекой дошли до полного разложения. Европа содрогнулась как от электрического удара. Она, казалось, на минуту усомнилась в реальности совершившихся на ее глазах последних поразительных государственных и военных событий: не видения ли это из области давно минувшего.
Поражение, нанесенное национальной гвардией Винуа, было лишь отпором контрреволюционному заговору господствующих классов, но парижский народ сразу же превратил этот эпизод своей самообороны в первый акт социальной революции. Революция 4 сентября восстановила республику после того, как трон узурпатора опустел. Упорное сопротивление Парижа во время осады, послужившее базой для оборонительной войны в провинции, вырвало у иноземного завоевателя признание этой республики, но ее истинный смысл и истинная цель раскрылись только 18 марта. Революция должна была устранить социальные и политические условия классового господства, на которых покоится система старого мира, которые породили Вторую империю и сами под ее опекой дошли до полного разложения. Европа содрогнулась как от электрического удара. Она, казалось, на минуту усомнилась в реальности совершившихся на ее глазах последних поразительных государственных и военных событий: может быть это только кровавые сновидения из области давно минувшего. Рабочие Парижа, на лицах которых лежали следы перенесенного ими длительного голода и которым угрожали направленные на них прусские штыки, одним ударом завоевали передовое место в борьбе за прогресс и т. д.
Исполненная возвышенного энтузиазма исторической инициативы революция парижских рабочих считала делом чести удержать пролетариат от преступлений, которыми изобилуют революции и еще больше контрреволюции его естественного начальства («высших классов»).
Но страшные «зверства», запятнавшие эту революцию?
Поскольку эти зверства, приписываемые революции ее врагами, не являются сознательной клеветой Версаля или страшным бредом — плодом собственного воображения газетных писак, речь идет только о двух фактах: о расстреле генералов Леконта и Клемана Тома и о стычке на Вандомской площади, о которых мы скажем несколько слов.
Один из наемных головорезов, выделенных для (преступного дела) ночного coup de main [внезапного удара, внезапного нападения. Ред.] на Монмартр, генерал Леконт, четыре раза отдавал своим солдатам 81-го линейного полка приказ стрелять по безоружной толпе на площади Пигаль; когда же солдаты отказались выполнить его приказ, он обругал их площадной бранью. Вместо того, чтобы направить оружие против женщин и детей, некоторые из его солдат расстреляли его самого, арестовав его днем 18 марта, в парке Шато-Руж.
Укоренившиеся привычки, приобретенные французскими солдатами в школе врагов рабочего класса, не могут, разумеется, бесследно исчезнуть в ту самую минуту, когда они переходят на сторону рабочих. Те же солдаты расстреляли и Клемана Тома.
«Генерал» Клеман Тома, недовольный своей карьерой бывший вахмистр, завербованный в последние годы царствования Луи-Филиппа в «республиканскую» газету «National» исполнял там двойные обязанности подставного ответственного редактора (ответственный gerant) и бреттера-дуэлянта. Люди из «National», использовавшие февральскую революцию, чтобы путем обмана пробраться к власти, превратили своего бывшего вахмистра в «генерала». Это было накануне июньской бойни, и он был одним из злостных заговорщиков, который, подобно Жюлю Фавру, спровоцировал ее и играл в ней роль одного из самых безжалостных палачей. Затем его генеральству внезапно наступил конец. Он исчез из виду и не появлялся уже до 1 ноября 1870 года. Накануне этого дня правительство обороны, захваченное в ратуше, дав честное слово, торжественно обещало Бланки, Флурансу и другим представителям рабочих передать узурпированную ими власть в руки свободно избранной Парижем Коммуны. Но они, конечно, нарушили свое слово и натравили бретонцев Трошю, занявших теперь место корсиканцев Луи Бонапарта, на народ, вина которого заключалась в том, что он положился на их честь. Только г-н Тамизье не захотел запятнать себя таким вероломством и тотчас же подал прошение об отставке от должности главнокомандующего национальной гвардии; на его место подсунули «генерала» Клемана Тома. В продолжение всего своего командования он воевал не против пруссаков, а против парижской национальной гвардии. Он оказался неистощимым в изобретении предлогов, чтобы не допустить ее всеобщего вооружения, в различных уловках, с помощью которых он дезорганизовал ее, науськивая ее буржуазные элементы на рабочие, отстранял офицеров, враждебных «плану» Трошю, распускал пролетарские батальоны, позоря их обвинением в трусости, и это те самые пролетарские батальоны, героизму которых удивляются теперь самые ярые их враги. Клеман Тома кичился тем, что ему снова удалось доказать на деле свою личную ненависть к парижскому пролетариату, которая так ярко проявилась в июньской бойне 1848 года. Всего за несколько дней до 18 марта он представил военному министру Лефло свой проект раз и навсегда покончить с «la fine fleur (цветом) парижской canaille [черни, сброда. Ред.]». После поражения Винуа, словно преследуемый июньскими призраками, он не мог отказать себе в удовольствии появиться на сцене в качестве сыщика-любителя.
Центральный комитет тщетно пытался спасти этих двух преступников, Леконта и Клемана Тома, от стихийного солдатского суда Линча, в котором он сам и парижские рабочие были так же повинны, как принцесса Александра в гибели людей, раздавленных в толпе при въезде ее в Лондон. Жюль Фавр со своим фальшивым пафосом посылал проклятия Парижу, этому вертепу убийц. Помещичье Собрание инсценировало истерические приступы «чувствительности». Эти люди проливали крокодиловы слезы, всегда служившие им лишь предлогом, чтобы проливать кровь народа. Орудовать трупами достопочтенных людей как оружием в гражданской войне всегда было излюбленным трюком партии порядка. Какими криками возмущения оглашали они всю Европу в 1848 г. по поводу убийства парижского архиепископа, совершенного якобы июньскими инсургентами! На деле они прекрасно знали из показаний викария архиепископа г-на Жакме, бывшего очевидцем, что епископ был застрелен солдатами самого Кавеньяка! В письмах к Тьеру нынешнего парижского архиепископа[Дарбуа. Ред.], — у него не было никакой склонности к мученичеству, — чувствуется острое подозрение, что в случае его будущей казни его версальские друзья найдут утешение в том, что осуществилось их страстное желание навязать эту милую процедуру Коммуне! Впрочем, когда вопли об «убийцах» сослужили свою службу, Тьер хладнокровно положил им конец, заявив с трибуны Национального собрания, что «убийство» было частным делом «весьма немногих» темных субъектов.
