– Для начальника все гринго одинаково хороши, – сказал Фрэнсис, сочувственно кивая головой. Какой прекрасной казалась ему в эту минуту Леонсия! Что за удивительная девушка! – Ведь этот господин – всевластный хозяин в Сан-Антонио. Он привык рубить с плеча и не даст Генри передышки, – без сомнения, даст ему столько же времени, что и мне. Нужно выручать Генри из тюрьмы сегодня же!
– Послушайте, – снова заговорила Леонсия. – Мы все, Солано, не можем допустить… этой… этой казни! Наша гордость… наша честь… Не можем допустить, не можем! Да говорите же! Отец! Скажи ты, предложи что-нибудь!
Пока Солано обсуждали положение дел, Фрэнсис молчал. Его охватила печаль. С каким жаром говорила Леонсия и как прекрасна она была в эту минуту! Но все ее помыслы были с другим. И эта мысль повергала молодого человека в глубокую грусть. Сцена в патио тюрьмы все еще стояла у него перед глазами. После того как его освободили, а Генри арестовали, Леонсия бросилась на шею своему жениху и тот схватил ее за руку, желая убедиться, на месте ли его кольцо. А затем… затем последний долгий поцелуй…
«Ну что ж?» – подумал Фрэнсис и грустно вздохнул. Ведь он со своей стороны сделал все, что мог. Когда Генри увели жандармы, он спокойно и холодно напомнил Леонсии, что тот – ее жених и что лучшей партии нечего желать даже представительнице славного рода Солано.
И все же при воспоминании об этом ему становилось тяжело на душе, хотя он сознавал, что поступил так, как и следовало поступить порядочному человеку. Да, иначе вести себя он не мог. Однако сознание собственной правоты и порядочности – плохое утешение для человека, который потерял любимую женщину.
Но разве он мог надеяться на что-то иное? Несчастье его заключалось в том, что он опоздал, приехал сюда тогда, когда эта прелестная девушка-цветок уже отдала свое сердце другому, и этот другой был нисколько не хуже его самого, а может быть, – подсказывало Фрэнсису чувство справедливости – даже и лучше. Порядочность заставляла его хранить верность Генри Моргану, отважному и немного бесшабашному потомку бесшабашного предка, любившему разгуливать по диким местам в грубых холщовых брюках и в сомбреро, питавшемуся морскими сухарями и черепашьими яйцами, готовому перерыть лопатой целых два острова в надежде отыскать спрятанное под землей сокровище пирата, – Генри Моргану, питавшему кровожадную страсть к ушам незнакомцев, нарушивших его уединение.
Пока Энрико Солано с сыновьями, сидя на широкой пьяцце гасиенды, обсуждали различные планы и проекты, – проекты, которых почти не слышал погруженный в размышления Фрэнсис, появилась горничная. Она что-то шепнула Леонсии на ухо и увела ее на террасу, прилегавшую к другому фасаду дома. Тут произошла сцена, которая вызвала бы и гнев и смех Фрэнсиса, если бы он при ней присутствовал…
На террасе Леонсия увидела Альвареса Торреса. Он стоял перед ней в отличавшемся чисто средневековым великолепием костюме местных богатых плантаторов – костюме, который многие еще продолжают носить в Центральной Америке. Низко поклонившись молодой девушке, так что его сомбреро почти коснулось земли, он пододвинул ей плетеное кресло. Леонсия поздоровалась с ним немного грустно; но его посещение возбудило ее любопытство, словно она надеялась, что он принес ей какую-то удивительную весть.
– Суд уже кончился, Леонсия, – сказал Торрес тихо и печально, как если бы говорил о покойнике. – Его приговорили к смерти. Завтра в десять часов он будет казнен. Все это очень грустно, очень, очень грустно. Но… – Он пожал плечами. – Нет, я не стану говорить о нем ничего плохого. Он был человеком чести, и единственный его недостаток – вспыльчивость. Слишком горяч, слишком несдержан. Эта вспыльчивость и погубила его, заставив погрешить против чести. Не потеряй Генри голову, рассуждай хладнокровно, он никогда бы не ударил Альфаро ножом в спину…
– Неправда! Он не убивал моего дядю! – воскликнула Леонсия, вскинув вверх склоненную раньше голову.
– Очень жаль, – продолжал Торрес тихим и грустным голосом, стараясь не противоречить ей. – Все – и судьи, и народ, и начальник полиции – все одинаково убеждены в его виновности. Очень жаль, разумеется. Но я пришел говорить с вами не об этом. Я пришел, чтобы предложить вам свои услуги. Располагайте мною всецело. Моя жизнь, даже моя честь в вашем распоряжении. Говорите! Я ваш раб…
И Альварес неожиданно полным изящества движением склонил перед Леонсией колено и взял ее за руку. Видимо, он собирался продолжить свои красноречивые излияния, но в этот миг его взгляд упал на кольцо, блестевшее на ее четвертом пальце. Торрес невольно нахмурился, но тотчас же опустил голову, чтобы молодая девушка не могла заметить его злобу. Только когда его лицо приняло обычное выражение, он снова поднял голову.
– Я помню вас еще тогда, когда вы были маленькой, Леонсия, когда вы были еще очаровательным ребенком, – и я всегда любил вас. Нет, вы должны меня выслушать! Прошу вас об этом. Моему сердцу необходимо высказаться. Выслушайте же меня. Я всегда любил вас! Но когда вы вернулись из монастыря, где заканчивали свое образование, когда вы приехали из далеких стран уже женщиной – прекрасной и благородной дамой, настоящей представительницей рода Солано, – тогда, о, тогда мое сердце загорелось безумной страстью. Я был терпелив. Я долго молчал. Но вы могли догадаться о моих чувствах, – наверное, вы догадывались о них. С тех пор я пылаю страстью к вам. Меня сжигает пламя любви к вашей красоте – пламя, еще более яркое, чем ваша красота.
Леонсия знала, что остановить поток красноречия Торреса было невозможно. Она терпеливо слушала, глядя на склоненную перед ней голову поклонника и думая о том, почему это он так плохо пострижен и где он стригся в последний раз – в Нью-Йорке или в Сан-Антонио?
– Знаете ли вы, чем были для меня с тех пор, как вернулись?
Но Леонсия ничего не ответила. Она не пыталась даже вырвать у него свою руку, хотя он так крепко сжимал ее пальцы, что кольцо Генри Моргана впилось в палец и причиняло боль. Но она не слушала речей испанца. Ее мысли унеслись далеко. «Почему это южане всегда употребляют такие цветистые выражения, говоря о своих чувствах?» Генри был совсем не такой. Он почти ни слова не сказал – предпочитал действовать. Он поддался ее обаянию, чувствуя, что и она в свою очередь к нему неравнодушна, и вдруг, без предупреждения – знал, что она не удивится и не испугается, – обнял ее и прижался устами к ее устам. И она вовсе не была этим поражена, напротив, ответила ему поцелуем. И только тогда Генри, все еще держа ее в своих объятиях, заговорил о любви.
О чем говорят сейчас те там, на пьяцце? Что придумают ее родные и Фрэнсис Морган? Мысли Леонсии порхали, и она была глуха к мольбам стоявшего перед ней поклонника. «Фрэнсис! Ах!» У молодой девушки вырвался легкий вздох. Ведь она твердо знает, что любит Генри. Так почему же этот чужой гринго покорил ее сердце? Неужели она такая безнравственная? Любит ли она того? Или другого? Любит ли вообще кого-нибудь? Нет, нет, она не может быть ветреной изменницей. А впрочем… Может быть, все это оттого, что Фрэнсис и Генри так похожи друг на друга – ее бедное глупое женское сердце соединяет их воедино. И все-таки…
Леонсии казалось, что она готова следовать за Генри на край света, терпеть ради него и бедность, и лишения; но с Фрэнсисом она готова была идти еще дальше, терпеть еще больше. Генри она, безусловно, любит – так подсказывает ей сердце. Но она любит и Фрэнсиса. Более того, девушка догадывалась о том, что и он ее любит. В их поцелуе там, в камере тюрьмы, было нечто такое, чего она забыть не могла. Но между ее любовью к Генри и чувством к Фрэнсису существовало какое-то различие, которого она постичь не могла. Порой у нее мелькала позорная мысль, что она, последняя и единственная представительница женской линии рода Солано, просто-напросто безнравственная тварь!
Внезапно острая боль от врезавшегося в руку кольца заставила ее очнуться: Торрес в порыве страсти крепко стиснул ее пальцы. Она стала прислушиваться к тому, что он говорил:
