«Улетая, накажу…»
Улетая, накажу:
«Ужин приготовь…»
Но, как чайник,
на газу
ты не грей
любовь.
Памяти не прогневи,
сидя у окна.
Восемнадцать лет любви
нашей.
И она —
не костер в разгуле мглы
посреди ветров
(сколько на Земле
золы
от таких костров!).
Не обвал и не пурга.
Не мельканье шпал.
А надежная рука,
чтобы —
не упал.
И привычка.
И тепло.
И пьянящий сок.
Не сгорело.
Не прошло.
Не ушло в песок.
Пусть она глядит, лучась.
Уплывает вверх…
Улетаю в этот час.
В этот зыбкий век.
Буду письмам очень рад.
Позвоню, что цел…
Возвращусь,
как бумеранг,
не попавший в цель.
Повара
Земля еще и потому щедра,
что в мире существуют
повара!..
Благословенны их простые судьбы.
А руки —
будто помыслы —
чисты.
Профессия у них
добра по сути.
Злой человек
не встанет у плиты.
Я знаю,
что древнее всяких библий
крутые глыбы кулинарных книг…
Зазывный запах —
терпкий и обильный —
на улице,
как музыка, возник…
Пыхтят в духовке
блюда-недотроги.
И флотский борщ
волнуется впотьмах.
И расцветает блин
на сковородке.
И смачно пузырится
бешбармак.
Зеленый перец
затевает с мясом
общение
в серебряном дыму.
Наука сочетается с шаманством
и торжествует
вопреки всему!..
Свершается!
Сейчас бы грянуть
маршам…
А повар —
белоснежная гора —
среди больших кастрюль
стоит, как маршал,
и говорит решительно:
«Пора!..»
Он все сказал вам.
Он не ждет награды.
Во взгляде —
вопрошающий озноб…
И странный отблеск
театральной рампы
вдруг заполняет кухню до основ.
Пускай твердят про вечность
летописцы,
пусть трагик воспевает
пыль эпох.
А я —
о прозе.
О еде.
О пище.
Ведь если где-то существует бог,
его я вижу
у плиты великой, —
распаренного,
с черпаком в руке.
С загадочною,
доброю улыбкой.
И – непременно —
в белом колпаке.
За кулисами
Безобманный
гул
кулис.
Пот и пудра —
пополам!
Кто б ты ни был,
покорись
жарящим юпитерам…
Знаменитый акробат,
демонстрирующий мощь,
от угластых мышц горбат,
после номера,
как морж, —
мокрый!
В кресле у стола.
Никого не узнает…
Может,
дождь на сцене льет?
Может,
крыша протекла?..
В коридорчике пустом
пышнотелый баритон
бродит
с видом короля.
Монотонно тянет:
«Ля-а-а-а…»
Упивается.
Распевается…
Вот сопрано из Читы
входит,
тиская цветы.
А за нею —
плеск ладош.
Дождь на сцене.
Дождь.
Дождь…
А в буфете за стеной
от народа —
как в парной!
Чтоб не слишком горевать,
сели
около рыбца
три заслуженных певца
и один лауреат…
Хора фрачная толпа —
разученейшая…
Вполноги
сверяют
па
два чечеточника.
Спит кудесник малых форм.
В платье
скользком, как змея,
чтица
дышит в телефон:
«Мама,
это снова я…
За Маринкой проследи,
чтобы легла
до десяти.
Или в десять.
Точь-в-точь…»
А на сцене
хлещет дождь!
Хлещет ливень вихревой.
Разодетой жертвы ждет…
Очень скоро он пойдет
над моею головой…
Танцевальный Аполлон
репетирует поклон.
Поклонился он стене,
стулу,
пепельнице,
мне…
Огорчается.
Не получается…
Пианист угрюм и тощ.
А на сцене
хлещет дождь!..
Балерина из угла
встрепенулась:
«Я пошла!..
Мне пора,
пора,
пора…
Все!..»
– Ни пуха, ни пера!..
– К черту!
