Последняя песня
Смертью, которой грозят нам враги, обретем мы бессмертье…
До рассвета семьдесят восемь минут.
На рассвете
ключ заскрипит в замке,
на рассвете в камеру люди войдут
и пролают приказ на чужом языке.
А потом будет десять визжащих дверей,
коридорный сквозняк,
молчаливый конвой.
Будет яма на тесном тюремном дворе
и тяжелое небо
над головой.
Автоматчики тупо шеренгу сомкнут.
До рассвета семьдесят восемь минут.
И сейчас,
на распухшие пальцы дыша,
задыхаясь,
спеша,
обгоняя рассвет,
пишет песню,
последнюю песню,
поэт
чуть заметным обломком карандаша.
Пусть от долгих допросов гудит голова,
пусть больная рука тяжелее свинца…
Но приходят
единственные слова,
как приказ,
как присяга,
как клятва бойца.
Пишет,
пишет поэт…
И кончается ночь.
За стеною глухая команда слышна…
Даже фронт наступающий,
даже страна
не успеют,
не смогут,
не в силах помочь!
Я хочу,
чтоб ко мне его твердость пришла,
чтоб не смел ни минуты растрачивать я,
чтобы каждая песня
такою была,
будто это
последняя песня моя,
будто брезжит уже за окошком рассвет,
а враги ненавидят меня и клянут,
будто жить мне осталось
не семьдесят лет,
а семьдесят восемь
минут.
Сатира о сатире
Бодро в руке фельетон зажав,
летаешь в редакции
по этажам.
«Отдел сатиры».
Встречает
мамаша.
Узнав,
зачем ты,
руками машет:
«Давно бы,
кажется,
знать должны —
куды ж вы лезете,
милые? —
Нам Гоголи и Щедрины
нужны!
А ваша-то
как фамилия?..»
Тихи
и скромны,
сгорев от стыда,
уходим.
Сюда
не мы
нужны…
И снова
смотришь во все глаза,
по коридору бредешь понуро.
Но вот табличка.
Написано:
«Зав.
Отделом литературы».
В двери толк!
И сразу —
стоп.
Дубовый стол,
за столом —
столп.
Едва-едва удостоив взглядом,
рычит:
«Чего вам,
собственно,
надо?!»
И ты объясняешь с предельным тактом:
вот, мол…
Стихи, мол…
так-то и так-то…
Зав,
отрывая от кресла зад
и багровея:
«Сатира?!
Снова?!!
Мы
работаем,
так сказать,
а вам все хаханьки, да?
смешно вам?!
Чему
смеетесь?!
(Да помолчите вы!
Надо же быть
таким бестолковым!)
Тоже мне,
ходят тут…
«Обличители!»
Воображают себя
Михалковыми…»
Стучусь наугад в какие-то двери.
«Войдите!» —
слышу, ушам не веря.
Издав вместо «Здравствуйте»
тихий стон,
вхожу
и кладу фельетон на стол.
Потом, как в бреду,
сажусь
и жду.
А дядя смакует
дыма клубы,
а дядя курит,
кусая губы…
И вот,
наконец, поднимает глаза,
видимо,
взвесив все «против» и «за», —
голосом бархатно-нежным:
«Сатира…
нужна,
конечно…
Но вы бы писали
басни,
и вам…
и нам безопасней…»
Картинка загадочней всякого ребуса.
Вывод:
иди и жалуйся.
Так вы говорите:
сатира требуется?
– Пожалуйста.
К вопросу о перестраховке
Один мой знакомый
придумал одну
песню
с названием: «Про луну».
В песне —
луна над рекою
горит
и камешки
в оной реке
серебрит.
Песня как песня.
Трехдневный труд.
Сдерживая волнение,
поэт в газету пошел,
но вдруг
взяли поэта
сомнения,
задели больную его струну:
как это он принесет
«про луну»?
Как же он скажет: «Нате»?
А вдруг редактор —
лунатик?
Примут за выпад.
Скажут: намек…
Поэт
рисковать собою не мог.
И вот, подумав
минуту
одну,
своими
опытными руками
он переделывает
«Про луну»
на более выдержанное
«Про камни»,
считая,
что не на что больше пенять
и что напечатание
обеспечено…
А я бы советовал
камни
снять.
Вдруг у редактора
камни
в печени?
