– В чем считаешь причину, будем пока говорить, попытки к самоубийству? – спросил Захаров, упорно молчавший, пока Серпилин не договорил до конца.

– Причина – мой разговор с ним.

– Если бы не удержался – под горячую руку дал ему в морду, пьяному дураку, такой, как он, легче пережил бы! – сказал Захаров.

– Этому не научен, – сказал Серпилин. – Меня били, я не бил, не признаю пользы этого.

– А от твоего разговора вышла большая польза! – сказал Захаров. – Человек мог бы еще воевать, а он пустил себе пулю…

– Не подумал о такой возможности.

– Плохо знаешь людей.

– Видимо, так, – сказал Серпилин, хотя был не согласен с тем, что плохо знает людей.

Захаров понял, что ответ не откровенен, и спросил:

– Значит, не рассчитывал, что совесть в нем заговорит?

– Не рассчитывал.

– А зачем же тогда письмо писать заставлял, если не рассчитывал? Ну, написал бы он тебе письмо и не застрелился, что б ты с письмом делал? В тыл ведь не послал бы?

– Не послал бы.

– Так для чего же заставил писать? Чтоб совесть в нем заговорила? Или так, или я тебя не понимаю! И не крути со мной, пожалуйста!

– А я не кручу с вами, товарищ член Военного совета… – начал было Серпилин, но Захаров прервал его.

– Брось, брось, слышишь, брось! – закричал он. – Я с тобой по-товарищески говорю, брось ты это со мной!

От гнева у него вздулись жилы на лбу.

– Я не кручу с тобой, Константин Прокофьевич, – тихо, уже без вызова повторил Серпилин. – В таких вещах не сразу сам разберешься. Конечно, подумал о совести. А о возможных последствиях – нет.

– Вот именно, – сказал Захаров. – А когда в человеке совесть с предохранителя соскочит, а особенно если она у него заржавелая, – тут все может быть. Ты не подумал, а теперь пойдет писать губерния… – Он неопределенно повел рукой. – Какое мнение имел, что делать с Барабановым, если бы… – Он не договорил. Все было ясно и без того.

– Трибунал и штрафной батальон, – сказал Серпилин. – Если бы свыше не спасли.

– Кто это «свыше»? Я, что ли? – спросил Захаров.

Серпилин пожал плечами и не ответил. Он сказал, его поняли, а называть вещи своими именами в данном случае не хотел.

– Да-а. Командир полка все-таки фигура, – сказал Захаров, встав и пройдясь по землянке.

Серпилин молчал.

– Что молчишь?

Не хотелось сейчас плохо говорить о Барабанове, но на прямой вопрос приходилось отвечать то, что думал.

– Вот именно – фигура, – сказал Серпилин.

– Да, – сказал Захаров. – А командующий говорил, что хорош был Барабанов в сорок первом, очень хорош; и в сорок втором, когда из харьковского окружения выходили, тоже себя проявил. Выходит, был хорош, а стал плох?

– Не знаю, – сказал Серпилин. – Наверное, и сейчас можно найти ему дело, на котором будет хорош. Знаю одно: полком командовать не может. И кляну себя, что не добился его снятия.

– Не добился! Ишь ты какой! – сказал Захаров. – А что, разве тебе такая власть дана – раз-два, и добился?

И хотя внешне то, что он сказал, было щелчком по носу Серпилина, на самом деле фраза его имела другой, более важный смысл: командующий был упрям и нетерпим и работать с ним было трудно не только Серпилину, но и Захарову.

– Все равно, – сказал Серпилин, – я обязан был ставить вопрос, раз так считал!

Захаров посмотрел на него, отвернулся и еще несколько раз прошелся по землянке взад и вперед.

Серпилин снял телефонную трубку. Звонили из медсанбата, у хирурга был довольный голос.

– Все в порядке, товарищ генерал. Из шокового состояния вышел, непосредственной опасности больше нет. Но, дело прошлое, еще бы на три миллиметра левее – все!

Серпилин положил трубку и глубоко вздохнул.

– Значит, жив, – сказал Захаров; он понял это по лицу Серпилина раньше, чем тот заговорил. – А не приходит тебе в голову, Федор Федорович, что у него рука не случайно ошиблась? Ответственности боялся, а до конца убить себя все же не захотел. Могло так быть?

– Нет, – сказал Серпилин. Сказал с уверенностью, потому что вспомнил мертвый голос Барабанова, которым тот просил отпустить его в полк. Тогда он не понял этого голоса, а сейчас вспомнил и понял. – Он солдат, а не шут гороховый. Стрелялся всерьез.

– Сейчас позвоню командующему, – сказал Захаров. – Если там ничего не горит, поедем с тобой в полки.

– Разрешите оставить вас? – спросил Серпилин.

– Если насчет обеда, – сказал Захаров, – в полку пообедаем.

– Разрешите, я сейчас вернусь? – повторил Серпилин, не вдаваясь в объяснения.

Он действительно хотел распорядиться насчет обеда, но если предстояло обедать не здесь, а в полку, то позвонить туда все равно было нелишне.

Захаров махнул рукой и взялся за телефон.

Когда Серпилин через пять минут вернулся, Захаров стоял одетый.

– Поедем? – спросил Серпилин, в свою очередь надевая полушубок.

– Поедем, да только не куда собирались. – Лицо у Захарова было недовольное. – Командующий просил меня приехать и тебя с собой взять. Тебя в Москву вызывают. – Он, как показалось Серпилину, хотел добавить еще что-то, но удержался.

Захаров сел впереди, рядом с шофером, а Серпилин – на заднем сиденье один.

Ехали молча. Захаров, всю жизнь прослужив в армии, знал, конечно, что его водителя за тот час, пока начальство сидело в блиндаже, уже успели просветить. А все же возвращаться при нем к разговору о Барабанове не хотел.

О том, почему Серпилина вызывают в Москву, говорить тоже не приходилось. На вопрос Захарова по телефону – какая причина, Батюк коротко ответил: «Приедешь, объясню».

Лишний раз показал свой нрав, бурбон! А теперь Серпилин едет там, сзади и зря обижается на него, Захарова.

А в самом деле, зачем вызывают? Не такая великая птица командир дивизии, чтобы перед боями перекидывать его с фронта на фронт через Москву. Да на это и не похоже, тем более что как раз сегодня с утра командующий фронтом завел разговор совсем о другом. Начальника штаба армии забирали на фронт на оперативное управление. Это было дело предрешенное. Командующий фронтом назвал кандидатуру для замены, но она но встретила сочувствия у Батюка.

– Ну что ж, – сказал командующий фронтом, – раз, как всегда, со стороны брать не хотите, подумайте о своих. Вот Серпилин у вас есть – командир дивизии, академик, считался когда-то у нас в академии одним из сильнейших на курсе. Подумайте о нем.

– Подумаю, – неопределенно сказал Батюк.

Чем закончился разговор, Захаров не знал: командующий фронтом забрал с собой Батюка, и они вместе уехали в только что прибывшую тяжелую артиллерийскую бригаду резерва Главного командования.

Но если даже дело решилось, все равно нет нужды вызывать Серпилина в Москву. Утвердят и заочно.

«Так чего ж его вызывают? Снимают в связи с самоубийством Барабанова? Но ведь уже известно и командующему по телефону сказано, что Барабанов, видимо, останется жив. А впрочем, по-всякому бывает!»

Захаров знал, как иногда такие дела вдруг черт его знает по каким каналам доходят до самого верха и за одни сутки разгораются в целый пожар. И хоть ты и член Военного совета, а, смотришь, все это мимо тебя свистит, как будто тебя и нет.

«Нет, тут уж я грудью стану, будь что будет», – сердито подумал Захаров.

Он снял ушанку, поерошил волосы и повернулся к шоферу. К долгому молчанию Захаров был неспособен, даже находясь не в духе.

– Николай, что солдаты в серпилинской дивизии про наступление говорят?

– Не успел узнать, товарищ бригадный комиссар.

– А вчера у Бухвостова, когда с тобой ночевали, чего там говорили?

– Говорили: через неделю должны мы ударить.

– А почему через неделю?

– Шоферы в сторону Камышина за концентратами ездили, говорят, много артиллерии РГК к фронту тянут.

– А почему все-таки неделя?

– А так располагают: пока дотянут, пока на позиции станут, пока приказ вручат – вот и неделя. А больше не располагают. Зачем ей зря стоять? Она же РГК – не только у нас требуется.