– А по какому же адресу телеграмма?

– Ташкент, «Ростсельмаш».

– И приняли?

– Приняли. А что?

– Может не дойти. Завод теперь, скорей всего, стал номерной…

– Я тоже этого боюсь, – сказала она. – А что делать?

– Можно узнать номер почтового ящика, если завод номерной, а можно… – Он не стал объяснять, какая мысль пришла ему в голову, и сказал: – Короче, если не получите ответа, помогу. Завтра к вам зайду, когда у меня «окно» будет. Скорее всего, попозже, вечером.

– Хорошо, – сказала она и добавила: – А лучше не беспокойтесь.

Артемьев усмехнулся; кажется, ей не понравились его слова: «Попозже, вечером».

– Вот что, – сказал он, – давайте договоримся для ясности. Во-первых, я для вас» абсолютно все сделаю и место на поезд достану, если ваши родители в Ташкенте. А во-вторых, если что подумали, зря. Я, конечно, не облако в штанах, а холостой мужик, но во мне этого нет, чтоб под видом одного – другое. Я с женщинами или вполне откровенен, или от начала до конца по-товарищески… Вот такие дела, дорогой товарищ, – усмехнулся он собственным словам. – А теперь, перед уходом, два вопроса. Как у вас с харчами? – И, не дав ей соврать, ответил за нее сам: – Безусловно, неважно. А вопрос такой: когда приду, принесу вам немного консервов, могу рассчитывать, что не будете ломаться, возьмете как человек?

– Ладно, не буду ломаться, – рассмеялась Таня.

– Уладили. Вопрос второй: как вы сюда попали, в эту квартиру?

Удивленная тем странным для нее интересом, с которым был задан этот вопрос, Таня стала объяснять, как она подружилась в больнице Склифосовского с одной старой нянечкой и как эта нянечка пригласила пожить у себя…

– И зовут ее тетя Поля? – перебил ее Артемьев.

– Да. – Таня озадаченно посмотрела на него.

– И вы только вдвоем с ней? Бывшие хозяева на горизонте не появлялись?

– Тетя Поля говорила, что они в Средней Азии в эвакуации. А их дочь…

– Таня хотела объяснить Артемьеву, что тетя Поля как раз вчера встретила хозяйскую дочь и та сказала, что собирается зайти сюда… Но объяснить этого не успела, потому что услышала стук в парадном.

– А вот и тетя Поля! – воскликнула Таня. – У нее самой все и спросите!

И побежала открывать дверь.

Оставшись один, Артемьев с недоумением подумал, что вот сейчас, как ни странно, он увидит тетю Полю – кусочек своей старой, довоенной, вычеркнутой жизни.

– А вас тут один знакомый ждет… Не скажу, сами увидите, – услышал он через дверь веселый голос Тани.

Дверь открылась, и в кухню в том же самом старом «семисезонном» пальто, в каком она ходила и четыре и десять лет назад, со старой, знакомой кошелкой в руке вошла постаревшая и похудевшая тетя Поля. Вошла и вскрикнула с порога:

– Паша! Вот уж кого не чаяла-то!

И, пробежав несколько шажков навстречу, еле дотянулась к нему, наклонившемуся, и ткнулась старческим острым носиком сперва в правую щеку, потом в левую, потом опять в правую. Потом поставила на пол кошелку и стала поспешно стаскивать с себя пальто, отпихнув хотевшего ей помочь Артемьева.

– Брось, брось! Какой кавалер для меня нашелся! Садись лучше чай пить. Хорошо, я с дежурства зашла, хлеба взяла… Таня, посмотри, там осталась заварка вчерашняя? Так слей ее в чашку, а мы уж нового для него заварим, не пожалеем. Угостила бы тебя пирогами, да печь не из чего. Приходи на Первое мая, спеку, если опять к празднику вместо хлеба муку дадут.

Раздевалась, разматывала с головы платки, заглядывала в чайник, вскипел ли, рылась в кошелке – все сразу. Маленькая, суетливая и от военной своей худобы еще более проворная, чем раньше.

– Что это ты заявился? Уж не свататься ли к нашей Татьяне пришел? Так она у нас мужняя жена…

– Ну, зачем вы, тетя Поля? – сказала Таня. – Я бы сама сказала, если б хотела.

– Пусть знает, – сказала тетя Поля, – а то ведь он знаешь какой…

– Ну, какой? – спросил Артемьев, удивившись, что эта женщина сказала ему про мать и отца и не захотела сказать про мужа. – А то из ваших слов, чего доброго…

– Красавец ты!.. – не дав ему договорить и всхлипнув от полноты чувств, сказала тетя Поля, стоя перед ним и оглядывая с ног до головы так гордо, словно сама произвела его на свет божий.

Таня не удержалась и фыркнула: очень уж не подходило слово «красавец» к этому рыжему здоровяку, стоявшему посреди кухни перед маленькой тетей Полей.

Был он большой, сильный, крепко сшитый мужчина, может быть, и даже наверное, нравившийся женщинам, но уж красавцем его никак нельзя было назвать.

– Вот вам и резолюция на ваши слова! – сказал Артемьев тете Поле, покосившись на рассмеявшуюся Таню.

– Да где ж ты ордена такие заимел – два Красных Знамени, шутка ли сказать!.. – снова всхлипнув, спросила тетя Поля. – За что ж тебе их? – И, не дав ему ответить, сердито закончила: – Вот дура! Вот уж дура-то!..

Таня растерянно посмотрела на нее.

– Это не про вас, – улыбнувшись, сказал Артемьев. – Это она меня когда-то женить хотела…

– Я хотела, а ты не хотел? – спросила тетя Поля.

– Ну и я тоже хотел, – добродушно согласился Артемьев. – Да ведь не вышло у нас с вами. Что ж теперь поминать?

– Значит, не поминаешь?

– Нет, не поминаю.

– А я ее давеча на улице встретила. Год на меня прообижалась, а теперь сама в гости напросилась. «Зайду», – сказала. Что ж, пусть заходит, коли хочет.

– А из-за чего год обижалась?

Артемьев присел.

Таня уже разливала по стаканам чай.

– В работницы я к ней не пошла, на ее квартиру. Муж-то ее погиб, небось слыхал?

– Слыхал.

– Как шестнадцатое октября было, мать во Фрунзе уехала, а Надежда здесь осталась. И стала меня к себе в работницы звать. А я уже в больницу пошла. Не согласилась. Уж и харчами улещала, про паек генеральский, какой она получает, объясняла, а я не пошла. Тридцать пять лет у ее родителев провела в кабале, а теперь, значит, раз она просит, к ней в новую кабалу идти? Она думала, пальчиком меня поманит, и я побегу. Нет, не побегла. Зачем мне это? Харчи в больнице плохие, это верно, бедуем. Но не воруем. «Ты, говорит, такая худая стала, мне просто-таки тебя жалко, тетя Поля». А что ж, что я худая стала? Худая, зато быстрая. Меня главный врач слушал, сказал: «Тебе для сердца полезней, что ты худая». Я, когда Анна Георгиевна вернется со своего Фрунзе, все равно и к ней в кабалу не пойду. На что она мне?

– Ну, ее-то, положим, любили, – сказал Артемьев, удивленный злым задором, с которым говорила старуха.

– Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней да к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла, а от людей из-за них отвыкла. А в больницу пришла работать – к людям привыкла. Она как приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси! А я, правду тебе говорю, лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем за ней за одной ходить!

– А она вернуться думает?

– Собирается. С мужем. Надежда, когда встретились, говорит мне: у матери у моей теперь муж новый, на двенадцать лет ее моложе. Зубной техник. Она, значит, врач, а он техник. Она, значит, своей бормашиной жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует, где его взять теперь? Надежда мне говорит: «Мать давно, говорит, меня сверлит, чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем мне в Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!»

– Ну, а вернутся – как все же будет? – спросил Артемьев.

– Не пойду обратно в работницы. Пока война идет, за ранеными буду ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.

– А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?

– А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне, я в ней тридцать лет прописанная. Вернется – все вещи ее в целости. Только когда на Сухаревой бомба упала, из буфета стекло вылетело и семь бокалов разбились. А не захочет со мною жить – пусть мне другую комнату хлопочет. Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками, ей это недолго… Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины, а у ней нет. Говорят, отхлопотала.