В батальон шли вдвоем с Ильиным. Ильин шагал впереди, маленький, легкий и быстрый, уверенно похрустывая сапогами по снегу. Ветер стих, но от сухого мороза перехватывало дыхание.

Вспоминая разговор в штабе полка, Синцов думал о том, что, будь у Ильина хоть на один кубарь побольше в петлицах, командиром батальона назначили бы его, и сам Ильин, возможно, ждал этого.

Маленький, похожий на строгого мальчика, младший лейтенант показался Синцову честолюбивым человеком. Правда, честолюбие на войне, если при нем еще ум и совесть, не беда, а беда – если без них.

Из слов Туманяна ясно, что Ильин уже четвертый месяц на должности начальника штаба батальона, неясно другое: почему, раз соответствует должности, до сих пор не получил очередного звания?

Он наддал шагу и, поравнявшись с Ильиным, спросил:

– Какую должность занимали до начальника штаба?

Ответ был неожиданным.

– Писарь батальона, – сказал Ильин и, понимая, что удивил ответом, объяснил: – Уже исполнял обязанности, а по званию все еще в старших сержантах ходил. Офицер, как говорится, доморощенный.

Сказал с гордостью человека, знающего себе цену. Потом, шагов через двадцать, добавил:

– Меня бывший командир батальона Тараховский любил и выдвинул, не считаясь со званием. И начальству доказал. Имел характер.

– А последний комбат, Поливанов, тоже сильный был? – спросил Синцов.

– Герой Советского Союза. Справедливый, – сказал Ильин строго, словно хотел предупредить Синцова, какое качество в своих командирах лично он, Ильин, больше всего ценит. – Когда его днем хоронили, Левашов, комиссар полка, приказал глубоко не зарывать и рельс рядом в землю вогнать, чтобы места не потерять. Раскаленным ломом землю долбили, а все же вогнали. Комиссар сказал, что через неделю, когда в Сталинград войдем, перенесем туда Поливанова и как Героя Советского Союза похороним на площади Павших борцов. Есть такая площадь.

– Знаю, что есть, – сказал Синцов, – но сам не видал, она уже у немцев была… Замполита полка все еще по привычке комиссаром зовете?

– А он и есть комиссар, – сказал Ильин.

– Почему?

– Как вам объяснить, – сказал Ильин. – Сами увидите.

«Да, быстрый у них комиссар полка», – подумал Синцов. Тяжкая, кротовая борьба с немцами в развалинах Сталинграда приучила его самого мыслить метрами, и мысль, что можно за одну неделю пройти все сорок километров – отсюда до площади Павших борцов, – не укладывалась в голове.

Там, в Сталинграде, в старом батальоне Синцова, они сами решили, что после боев назовут именами двух погибших героев улицы, где те сложили головы. Он вспомнил об этом и сказал Ильину.

– На всех, кто голову сложил, улиц не хватит, – сказал Ильин.

– А возможно, хотя и сами решили, потом, по русской привычке сами же и забудем, – сказал Синцов и спросил Ильина, какого тот мнения о командирах рот, что из себя представляет каждый из них.

Ильин отвечал коротко и обдуманно, не колеблясь в своих суждениях о людях, с которыми служил.

– А что скажете о Богословском?

Ильин несколько секунд молчал.

– Знаю, что в штабе полка о нем составили мнение – трус. И от вас, конечно, не скрыли.

– Не скрыли.

– У меня иное мнение, – сказал Ильин и замолчал.

– Может, разовьете?

– Могу развить. Он не трус, а сразу психанул, в первом бою, и не может найти себя. Два раза напивался. В первый раз хотели снять – Поливанов отбил, а про второй – не довели до сведения.

– Пожалели?

– Не считали целесообразным.

– Почему?

– Подумали, может, еще найдет себя, когда начнем наступление.

– А почему психанул?

– Прибыл на фронт впервые. Все тихо. И вдруг на третью ночь бой за высотку. Без приказа свыше, просто пришел Барабанов, командир полка, и поднял людей по пьяной лавочке. А когда Тараховского почти сразу убили, приказал Богословскому повторить атаку. Богословский отказался. За отказ – в лицо: подлец, предатель, трус и так далее… Про Барабанова вас информировали?

– Нет. А что он из себя представлял?

– Коротко говоря – сволочь, – с беспощадной злобой сказал Ильин.

– А если пошире?

– И пошире – сволочь.

– Что, он и вас тоже… – спросил Синцов, услышав ненависть в голосе Ильина.

– Что?

– Ну, что… – сказал Синцов. Что-то в Ильине удерживало от произнесения вслух того, что Синцов имел в виду.

– Меня? Нет… Хотя и пьяный был, а знал, что ногами по себе ходить не дам, застрелю.

– А потом?

– Что потом? Лучше в землю лечь, чем по ней битым ходить. Покалечил Богословского, сволочь!

– Вон даже как! – удивился Синцов.

– Не в том смысле, – сказал Ильин. – До этого не допустили. А что тебя мерзавцем и предателем крестят, думаете, легко пережить? Позволяем, чтоб людей калечили, а потом сами удивляемся: трус! На Барабанове поставили точку, а Богословский психанул и напился в доску. Левашов как ни хорош, а тут не разобрался, он пьяных вообще не терпит, тем более что с Барабановым нахлебался горя. Откровенно говоря, товарищ старший лейтенант, неохота больше на эту тему… Скоро дойдем.

Из темноты выросла фигура шедшего навстречу человека.

– Кто? Ильин? – баском спросил человек.

– Я, товарищ комиссар, – отозвался Ильин, – идем с новым комбатом.

– Добро! – Человек скинул рукавицу, протянул руку Синцову. – Замполит Триста тридцать второго Левашов. – И сразу же сунул руку обратно в рукавицу. – Сегодня, однако, мороз!

– А мы рассчитывали вас увидеть в батальоне, товарищ комиссар, – сказал Ильин.

– Сам рассчитывал, – сказал Левашов, – да вот в штаб полка вызвали. Не то приятность, не то неприятность, у Туманяна по голосу разве разберешь. Кто-то заявился на нашу голову. Только бы не звуковещательная, а то начнет предлагать фрицам сдаваться – и прощай солдатский сон! – Он рассмеялся. – Пошел! Да, Ильин, комбат еще не в курсе дел, поэтому говорю тебе. Беседовал с вашим Богословским, взял с него слово не принимать вплоть до победы ни утром, ни днем, ни вечером ни гвардейской, ни армейской… Вы меня обманули насчет второго случая, а он сам признался. Что обманули – не прощу, а что сам признался – дает надежду. А Завалишину я сказал: еще раз случится – пиши мне официально. Писанины не терплю, но на сей раз требую. А не напишешь – шкуру сдеру! А то опять пожалеет, интеллигент паршивый!

– Почему паршивый? – спросил Синцов.

– А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты из них, то извиняюсь.

– Я из них, товарищ комиссар.

– Шучу, – сказал Левашов. – Просто присказка такая глупая. От бывшего командира полка Барабанова заразился…

И, еще раз повторив: «Пошел!», скрылся в темноте.

– Вот вам и Левашов, – сказал Ильин, когда они прошли несколько шагов. В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.

– А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не стеснялся! – сказал Синцов.

– Выражения – полбеды, – сказал Ильин. – Мы и сами бываем неласковые. Хотя, между прочим, ввели у себя в батальоне – не материться. Как вы насчет этого?

– Раз так, буду придерживаться, – сказал Синцов. – Давно ввели?

– Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.

– А чья инициатива? – спросил Синцов, подумав о «паршивом интеллигенте» – замполите.

– Моя, – сказал Ильин.

Землянка штаба батальона, против ожидания Синцова, оказалась просторной, с солидным накатом над головой.

– Старая, немецкая, КП их батальона был, – входя, пояснил Ильин. – Только ход теперь с другой стороны пробили.

В землянке сидели восемь офицеров, все они поднялись при появлении Синцова.

Синцов, как только вошел, подумал, что вяло привставший немолодой низенький старший лейтенант с равнодушным широким лицом и есть Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого отдела, или, как его теперь называли, «Смерша»; говорили, что это новое название – сокращенное от слов «смерть шпионам» – придумал сам Сталин. А Богословский, наоборот, был на вид самый бравый из всех присутствующих, высокий и стройный. Здороваясь, он, как олень, вздернул красивую горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: «Что бы там тебе про меня ни говорили, а я вон какой!»