– Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! – со всеми вытекающими… А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры?

– Ваша фамилия мне знакома, – сказал Синцов. – Только не могу вспомнить.

Завалишин пожал плечами.

– Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста – я да Лунин!

– Уж не потомки ли, часом? – рассмеялся Синцов.

– Лунин навряд ли, а я, видимо, да.

– Замполит – из дворян. Этого со мной еще не бывало.

– Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел.

– Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. – Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.

– Ужин подготовят на три ровно, – сказал Ильин, входя.

– А не рано?

– Успеем. И сходим и вернемся.

Синцов стал надевать ватник.

– Вы здесь, на телефоне, – сказал он Завалишину. – Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой.

– Можно найти полушубок, – предложил Ильин.

– Пока не требуется, – сказал Синцов. – Где санчасть?

– Как водится, под боком, – сказал Ильин.

– Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату?

– По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь.

– Штат ясен. А пол?

– Пол последнее время кругом мужской, – улыбнулся Завалишин. – За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь – минометчица.

– Кстати, – Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, – там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?

– Ничего подобного, – ответил Ильин и покраснел.

– Вопрос исчерпан, – сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. – Пошли.

Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.

Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.

Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.

– У Чугунова? – спросил Синцов.

– Да.

– Сколько тут ходу?

– По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.

– Что скажете о командире роты?

– Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, – мы уже потом узнали – собрал роту и принял клятву: что бы ни было – высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: «Может, на первый случай простим? Пусть докажет». А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин – на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов – на Завалишина…

– И чем кончилось?

– А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!

– Значит, его не сняли, а вам всем досталось, – сказал Синцов.

– Мне-то боком, – сказал Ильин, – а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.

– И Завалишин тоже? – спросил Синцов о замполите.

– А он, между прочим, упрямый, – сказал Ильин. – Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что «пожалуйста» не говорит. А иногда упрется – не сдвинешь! За Чугунова – горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.

В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду «смирно», оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.

– Что у вас за стрельба была? – спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина «вот уж именно Чугунов!» ожидал увидеть совсем другим.

– Фрица взяли!

Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.

– Уже кормите? – сказал Синцов.

– Дали, – виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: – Перебежчик.

– По нем стреляли?

– Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?

– Докладывайте.

– Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, – Чугунов показал пальцами на одного из солдат, – уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.

– Так какой же это перебежчик? – сказал Синцов. – Наоборот, разведчик.

– Никак нет, – сказал Чугунов и повернулся к солдату. – Доложите.

– Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант, – сказал солдат. – Я на него автомат, а он – «капут» и пропуск сует.

– А почему же он сам дальше не полз?

– Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть зашумели, фрицы сразу по нас огонь.

– Их бин остеррейхер… – Немец оторвал руку от локтя и ткнул себя черным пальцем в грудь.

«Еще не чувствует, а пальцы поморожены», – подумал Синцов.

– Остеррейхер, – повторил немец и, весь напрягшись от желания и неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: – Аустрия.

– Подумаешь, Австрия! – сказал Ильин. – Теперь нам и Германия сдается.

– Нихт Германия, нихт Германия, Аустрия!.. – хрипло выкрикнул перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и сделал несколько судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда.

– Да, похоже, что перебежчик, – сказал Синцов. – Соедините с батальоном.

Телефон стоял тут же, на лавке. Чугунов, присев на корточки, стал накручивать ручку.

– Товарищ старший лейтенант, – сказал Рыбочкин, – разрешите, я его допрошу, я немецким немного владею.

Синцов недоверчиво покосился на адъютанта батальона: допрашивать пленных всегда находятся доброхоты, считающие, что они знают немецкий.

– Попробуйте.

– Заген зи мир битте, – бойко начал Рыбочкин и, запнувшись, повторил: – Заген зи мир битте, варум зи коммен унс?

Немец ответил длинной, быстрой, захлебывающейся фразой: видел свое спасение в человеке, понимающем по-немецки, и спешил поскорей сказать ему как можно больше.

– Что он говорит? – спросил Синцов, уже беря у Чугунова телефонную трубку.

– Говорит, что сам сдался, – неуверенно сказал Рыбочкин.

– А что еще? Что сдался, я без вас вижу.

– Сразу не разобрал, товарищ старший лейтенант.

Синцов махнул рукой и попросил к телефону Завалишина.

– Слушаю! – послышалось в трубке.

– Позвоните Первому и доложите, что на участке Чугунова… – Синцов остановился, вспомнив, что фронт здесь стоит не первый день и немцы, чего доброго, могли где-нибудь прицепиться к нашей связи. Маловероятно, но приходилось считаться. – Подождите, – сказал он в трубку и повернулся к Чугунову: – Кодовые обозначения у вас есть?

– Так точно.

Чугунов вытащил из полевой сумки, перелистал и подал Синцову тетрадку. Там столбиком были выписаны два десятка закодированных цифрами слов, нужных в обиходе батальона.