Известие о капитуляции Паулюса за несколько часов распространилось по всей армии.

Таня узнала об этом от своего начальника Рослякова, – он приехал проверить, закончила ли она эвакуацию немецкого госпиталя, где вместо одной ночи застряла на целых пять суток.

Армия захватила восемь таких немецких госпиталей, и Таню подвело знание немецкого. Росляков на второй день оставил ее, сказав: «Ничего, посидите с фрицами, у вас это хорошо выходит».

Кто его знает, как это выходило. Может, и в самом деле лучше, чем у других. Во всяком случае, раненые не голодали – этого она добилась, хотя и пришлось много ругаться, особенно первые двое суток. Снабжать немецкие госпитали заранее никто не планировал, отрывали от себя, а с подвозом было не богато. И все-таки, ругая немцев на все корки: «Пусть подохнут!» – в конце концов выделяли что могли: видно, уж такая она, русская натура, – приходилось удивляться не только другим, а и самой себе. Она пробовала ожесточить себя, воскрешая в памяти партизанскую жизнь. Но воспоминания о тех немцах, там, в ненавистном немецком тылу, все равно не помогали ей ожесточиться против этих немцев, здесь, в ее госпитале. Госпиталь был немецкий, но она привыкла за эти дни думать о нем как о своем. Так и говорила вслух: «Моим немцам жрать надо», «Моим немцам…» Дожили, называется!

Старалась уверить себя, что эти немцы, у нее в госпитале, – совсем другие люди, чем те, в Смоленске. Да они и в самом деле были другие. Они умирали или поправлялись у нее на глазах, жадно и благодарно ели, стонали или терпели боль, тревожно спрашивали, можно ли будет писать письма из плена, и уже заранее писали их. Были и такие, что показывали фотографии детей, и она не могла заставить себя с ненавистью смотреть на это «фашистское отродье». И дети были похожи на детей, и лежавшие в госпитале немцы были похожи на людей, и она спорила из-за них со своими, и еще сегодня в последний раз скандалила, уже при эвакуации госпиталя, когда грузили на машины неспособных ходить, а способных передвигаться строили в колонны, – требовала побольше раненых посадить на грузовики и поменьше оставить идти своим ходом.

Но теперь все, слава богу, уже позади: еще вчера, в ожидании общей капитуляции, пришел приказ очистить вблизи передовой резервные госпитальные помещения. Колонны двинулись в тыл с утра, и Росляков, приехавший к шестнадцати – сроку окончания эвакуации, застал хвост последнего грузовика, похвалил Таню, что уложилась в срок, и рассказал, что вместе с Паулюсом сдались не то пятнадцать, не то шестнадцать генералов и войска начали складывать оружие.

– Это у соседей, – добавил Росляков. – А на участке нашей армии пока стреляют.

– Может, до них еще не дошло?

– Кто их знает! – сказал Росляков. – Поживем – увидим. Наверно, злитесь на меня, что обещал заменить мужиком и не заменил?

– Ничего, я под конец уже привыкла.

– Вы, оказывается, тут даже на замполита Сто одиннадцатой шумели, что ваших немцев не по норме кормят! «Откуда ты, говорит, такую отчаянную партизанку на меня напустил? Чуть ли не под пистолетом меня держала: харчи или смерть!»

Таня рассмеялась.

– Да ну, это он шутит. Я, правда, к нему ходила, я и к замполиту полка ходила. Все понемножку помогли.

– Была бы у нас медаль «За милосердие» – пришлось бы представить, – сказал Росляков, – а раз ее нет, представим к «Отваге». Все же одна женщина против восьмисот немцев!

Они уже подошли к его «эмке».

– Ну что, поехали?

– Никаких медалей я не заслужила, даже смешно, – сказала Таня. – Но если действительно согласны доставить мне радость, то знаете что…

– Ну?

Она запнулась и все-таки сказала:

– Оставьте меня до завтра тут. Мне нужно здесь, в дивизии, повидать одного человека.

Росляков посмотрел на нее с удивлением. Не ожидал, что способна на такую откровенность. А вообще-то просьба вполне исполнимая. Все равно он до завтра не имел в виду никуда ее посылать, заранее так и считал: пусть передохнет после своих немцев.

Таня подняла глаза на молчавшего Рослякова.

– Не беспокойтесь, я точная, к утру, к девяти, буду на месте.

– Боюсь, как бы вообще тут не остались, – пошутил Росляков.

– Не останусь, – сказала Таня, – у них в дивизии пока нет свободных единиц. Я уже спрашивала. Ну как, можно? – И она улыбнулась. – Вместо «Отваги».

– Так и быть, оставайтесь, – махнул рукой Росляков. – До штаба дивизии подвезти? Все равно мимо еду.

И, ни о чем больше не расспрашивая, он ссадил Таню через километр, у штаба дивизии, и поехал дальше.

Штаб дивизии был теперь в том самом подвале, куда пять дней назад Таня приходила к Синцову. Наступали сумерки, и до ушедшего вперед батальона было бы не так просто добраться, но ей сегодня вообще везло. Едва она, проводив глазами машину с Росляковым, направилась к стоявшему у входа автоматчику, как оттуда вышли несколько человек, и один из них – знакомый замполит 332-го стрелкового. Она была у него два раза из-за своих немцев.

– Армейской медицине привет, – сказал Левашов. – Чего еще требуется для ваших фрицев? Куры, яйки?

– Ничего им уже не требуется. Эвакуировала.

– А вы не горюйте, Паулюс-то – небось уже слыхали? – хенде хох! Так что к завтрему новых подкинем, под ваше руководство!

– Спасибо!

– А что – спасибо? Нас, замполитов, например, уже собирали, внедряли, как в предвидении капитуляции с личным составом работать. Еще вчера – убий, и никаких гвоздей, а завтра – пальцем не тронь! Все равно как тормозить на полном ходу. Чуть что – и юзом! Бывайте здоровы, я в полк пошагал.

– В полк? – обрадовалась Таня.

– А как же? – сказал Левашов. – Раз в меня внедрили, теперь я иду внедрять. По нисходящей.

– Можно, я с вами пойду? – спросила Таня. – Хочу повидать капитана Синцова. Помните, я через вас ему привет передавала?

– Все исполнил в тот же день. Я у него частый гость. Боюсь только, как бы его сегодня пьяным не напоили: он у нас с утра именинник. Первого немецкого генерала в плен взял. Лично сам.

Таня не знала, радоваться или огорчаться. Это, конечно, замечательно, что Синцов взял в плен немецкого генерала. Но то, о чем она думала эти пять дней, было слишком серьезно, чтобы прийти и застать его пьяным.

– Неужели правда?

– Что генерала взял? Честное пионерское!

– Нет, вы сказали, что он, наверное, пьяный сейчас. Я никогда не думала…

– Ну и правильно, что не думали. Пошутил. Ему лишняя чарка – как слону дробина. Он знаете как тогда вашему привету обрадовался?

– Правда?

– Что за привычка такая: правда, правда… Были бы мужиком, уже схлопотали бы за это по шее.

– Ну что ж, стукните, раз виновата, – улыбнулась Таня.

– Еще чего! Я свою жену и то не бил. Даже когда, выйдя из госпиталя, с другим нашел, все равно пальцем не тронул. Только по лысине его немного похлопал, а ей сказал: «Иди живи со своим кучерявым». Вот какие бывают в жизни события, товарищ военврач…

– А кто он был?

– Человек, каких много. Я и красивей и моложе его был, но зато он ей обещал, что на войне не умрет. А я не мог.

– А простить ее не смогли? – вдруг спросила Таня.

– А как? Лечь с ней обратно в постель вместо того мужика, которого я по лысине хлопал, а он стоял по стойке смирно, боясь жизни лишиться? Лежать с ней и думать про это?

– Нет, конечно, – сказала Таня.

– А знаете, почему вспомнил? Потому что сегодня, когда о Паулюсе узнал, в первый раз подумал про свою жизнь после войны. – Левашов молча прошел несколько шагов, потом сказал: – Синцов, когда я вашу записку отдал, рассказывал мне про вас.

– Что?

– Как вы вместе из окружения шли.

– А-а, – сказала она и ничего не добавила.

– Можно один вопрос, раз уж заговорили? Между им и вами не было и нет?

– Пока нет.

– Интересная вы женщина. Как думаете, так и говорите.

– А что, это плохо?

– Нет, хорошо.

«А что хорошего? – подумала Таня. – Говорю так, потому что, если это случится, они все равно будут знать: и Росляков, и этот замполит полка, и тот замполит, там, у него в батальоне… Потому что здесь все равно все у всех на глазах. И ничего в этом нет хорошего. Другое дело, что я не боюсь этого. Когда вместе шли из окружения и он с Золотаревым спас меня, я была просто благодарна ему, и больше ничего. Это мне только кажется, что я уже тогда что-то чувствовала. А на самом деле, хотя невозможно признаться ему в этом, я в первый раз подумала о себе и о нем в госпитале, после того как рассказала ему про смерть Маши. И когда уже уходил, почувствовала, что хочу увидеть его еще раз. А в батальоне, когда пришла и увидела, как он рад мне, поняла, что с нами обоими должно еще что-то случиться. И сколько потом ни думала, ни ругала себя: откуда такая уверенность? – все равно она есть и стала еще сильней, чем тогда, в первую минуту».