– Вам видней, – сказал Серпилин и, расставшись с Бастрюковым, надолго забыл о нем.

Пикин обосновался в одном подвале с оперативным отделом. В подвале было дымно, топилась железная печка.

Пикин вышел навстречу Серпилину из дыма, и они обнялись.

– Ишь явился, как архангел из облаков, – сказал Серпилин. – Дымище у тебя такой, что глаза ест.

– А мы привыкли, радуемся, что тепло, – сказал Пикин.

– Чем топите?

– Всем, чем придется, включая немецкие зимние боты, они у них из прессованной соломы: если распотрошить, воняют, но горят.

Они прошли в угол подвала, где у Пикина стоял стол с рабочей картой и телефоном, а позади стола, как всегда, раскладная койка. Койка была знаменитая, хорошо известная Серпилину. Называлась она «Гинтер», по имени фирмы, и состояла из комбинации складной койки и походного сундука – все один предмет. «Гинтер» был подарен Пикину родителями еще перед той германской войной, в день выпуска из юнкерского училища, и как этот «Гинтер» сохранился за две войны, был секрет Пикина. Итак, позади стола стоял «Гинтер», а над «Гинтером» висел ковер – подарок жены. Пикин улыбнулся молчанию Серпилина, разглядывавшего его, пикинский, неизменный при любых случаях жизни уют и сказал:

– Так точно, все по-прежнему.

Но Серпилин преодолел желание поговорить по душам с Пикиным и вместо этого спросил:

– Где командир дивизии?

– Звонил от Колокольникова, что поехал к Цветкову… Расстегнитесь хотя бы.

– Нет, я тоже прямо туда поеду. Ознакомь с обстановкой, какие изменения. – Серпилин сразу дал понять, что и о состоянии командира дивизии, и о сложившихся в дивизии отношениях не считает возможным осведомляться ни у кого раньше своей встречи с Кузьмичом.

Пикин доложил обстановку. Больших изменений по сравнению с последним донесением не произошло. У Туманяна, в центре, за последний час заколодило, а на правом и левом флангах – у Колокольникова и Цветкова – продвижение продолжается. Пикин показал на карте, куда, согласно последнему донесению, вышел Цветков. Полоса, еще удерживаемая немцами между передним краем 62-й армии и передним краем Цветкова, казалась совсем узкой.

– Ниточка, – сказал Пикин.

– По карте так, – сказал Серпилин, – посмотрим, как в натуре. – Это было обычное присловье Серпилина перед тем, как ехать вперед, и от обычного присловья Пикину на секунду показалось, что все у них по-прежнему: он с утра докладывает обстановку, а Серпилин едет в полки, смотреть, «как в натуре».

Серпилин надел шапку.

– Проверь, почему у Туманяна заколодило. Позвони, если надо, Казанцеву, попроси авиацию. Пусть дополнительно там перед Туманяном все, что требуется; обработают. Еще по старинке забываете, что имеем такую возможность. И несете лишние потери.

– Есть проверите – сказал Пикин. – Закусывать вам не предлагаю. Рассчитываю, что у нас пообедаете.

– Расчет, Геннадий Николаевич, у тебя в основном верный, как все твои расчеты, – сказал Серпилин. – А будут коррективы – позвоню от Цветкова. Машины мне не давай, поеду на своей. Офицер связи от полка здесь?

– Здесь. Но я Пчелинцева дам.

– А зачем мне Пчелинцев? Давай офицера связи. Он обязан лучше всех дорогу в полк знать. А если нет, значит, непорядок в дивизии, и мне, как поверяющему, – кусок хлеба. – Серпилин улыбнулся, но в словах его проскользнула жесткая нота. Он терпеть не мог, когда ему что-нибудь навязывали даже из лучших побуждений. А побуждения на этот раз могли быть и не самые лучшие: Пчелинцев поедет и станет неотступным свидетелем всех встреч и разговоров, в том числе и с командиром дивизии, а потом – свой человек! – вернется и расскажет. Любопытство понятное, но удовлетворять его нет причин. – Кстати, до каких пор Пчелинцев будет у тебя в ординарцах пастись?

– Сам не хочет от меня уходить.

– А все же? – спросил Серпилин.

Пикин сердито посмотрел на него.

«А чего ты спрашиваешь меня, когда переменится положение Пчелинцева? Лучше б сказал, когда переменится мое положение. Это теперь ведь и от тебя зависит», – говорил его взгляд.

– Чему я его около себя научил, – вслух сказал Пикин, – на курсах младших лейтенантов не научили бы.

– Это все так, – сказал Серпилин, но не продолжил фразу, про себя подумав: «Так, да не так. Многому ты научил его около себя, а желанию ходить по войне своими ногами, не держась за подол начальства, не научил. Люблю тебя, долговязого, и высоко ставлю. А раз так – всякое лыко в строку. У другого бы этой соринки в глазу не заметил, а у тебя вижу…»

До Цветкова добрались быстрее, чем Серпилин предполагал. Офицер связи знал дорогу назубок.

Цветков продолжал двигаться. Даже НП его оказался не на том месте, где был полтора часа назад, когда офицер связи ехал в дивизию, а дальше метров на триста, в других развалинах. Там, на НП, Серпилин и встретил командира дивизии.

Хотя со времени назначения Серпилина начальником штаба он три раза видел Кузьмича на совещаниях, да и дивизию в свое время сдавал ему лично, но Кузьмич сейчас, когда встретились и поздоровались, вдруг вспомнил их первую встречу, как будто она была самой важной.

– Помните, вместе в «Дугласе» на Донской фронт летели?

Серпилин кивнул. Может быть, и не такой существенной была эта встреча, но ему тоже запомнилась: несколько часов сидели рядом на железной скамейке, выпили «тархуна» и поделились харчем – что у кого было. Тогда, в полете, Серпилин был неразговорчив, молчал и слушал. Смерть жены всю дорогу не выходила из головы. Как этот человек будет командовать дивизией, Серпилин тогда не брался себе представить, почувствовал только, что человек этот из тех, что в пристяжных не балуются, а хорошо ли, худо, но тащат коренником. «А теперь вот приехал решать его судьбу», – подумал Серпилин, глядя на Кузьмича, не производившего с первого взгляда впечатления больного или обессиленного человека.

Цветков доложил о последних событиях на фронте полка и предложил понаблюдать за полем боя больше для порядка, чем из необходимости, потому что бой уже втянулся на окраину города и плохо просматривался.

Но Серпилин терять на это время не стал и, прислушавшись к бою, спросил у Цветкова, много ли там, впереди, работает у него орудий на прямой наводке.

Цветков доложил, что все полковые и приданные два дивизиона – все там, впереди, в боевых порядках пехоты.

Серпилин удовлетворенно кивнул и отпустил его:

– Занимайтесь своими делами.

Кузьмич взял Серпилина об руку и, выйдя с ним из перекрытой рельсами ниши, где был теперь наблюдательный пункт, а раньше – притвор разбитой вдребезги церкви, пошел вдоль стены и остановился шагах в пятнадцати, рядом никого не было. Над головой – небо, но полукругом выложенные и метра на два от земли уцелевшие стенки прикрывают от ветра.

– Федор Федорович, – сказал Кузьмин, – раз нас бой в церкву загнал, давай как на исповеди: отстранять меня прибыл?

– А это от твоего состояния здоровья зависит и больше ни от чего!

– Больше ни от чего?

– Ни от чего, – повторил Серпилин. – А ты сегодня ночь спал?

– Не спал. Ждал. Он еще к утру приказ обещал прислать. Не спал. Надо о бое думать, а я о себе. Отбрасываю – и не могу. Среди ночи в полки уехал, так и не лег.

– А теперь ты – как на духу, – сказал Серпилин. – Что со здоровьем?

– Здоровье мое неважное, – признался Кузьмич. – Но вчерась не хуже, чем в другие дни, было. Просто переходил, поспешая за командующим, а он весь день, как на грех, бегает, словно ему земля пятки жгет. Вот и вышло. Думал, перетерплю, пока не уедет, а не вытерпел.

– А как сегодня?

– Сегодня, как и в другие дни, терплю. Потому что нахожусь в своей воле, берегу себя. Где стою, где присяду…

– Да уж ты бережешь себя, это видно. – Серпилин усмехнулся.

– А я из штаба боем командовать не могу. Такая моя привычка. И если бы по болезни не мог ее соблюдать, сам бы попросился: везите в госпиталь! С ночи поехал, думал, коли отстранять будет, пущай в полках ищет. Окину последним взглядом передовую, хоть в одном полку, а с людьми прощусь. А все же стало ему за вчера совестно или нет? – имея в виду Батюка, вдруг спросил Кузьмич.