– А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил…

Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза.

Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:

– Разрешите обратиться?

– Слушаю вас.

– Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите.

– Почему? – спросил Синцов.

– Завтра бой.

– А что, она себя плохо показала?

– Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.

– Она сама упорно просилась на это место, – сказал Завалишин.

– Много она, дура, понимает, где ее место, – упрямо сказал Харченко. – Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.

– Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, – усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает.

Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.

«Может, и в самом деле не место», – подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась – такие чаще всего упрямы.

– Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.

Харченко откозырял и вышел.

– Исключительно добросовестный, но немного боязливый, – сказал Ильин о Харченко после его ухода.

– Не сказал бы, – раздалось из угла землянки.

Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.

– Что имеете в виду? – повернулся к нему Синцов.

– Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал – так это не обязательно.

В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина.

– Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, – сказал Ильин.

– А переживать никому не запрещено, – сказал уполномоченный.

«Нет, ты, кажется, ничего, дядя, – подумал Синцов, – хорошо бы не ошибиться!»

– Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, – сказал Ильин.

Уполномоченный поднялся.

– Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.

– Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? – спросил Синцов.

Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: «Зачем задираешься? Даст отпор – и будет прав».

Но лицо особиста осталось равнодушным.

– Как когда, – сказал он. – А что?

Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.

– Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого.

– Ну и что? – тем же ровным голосом спросил уполномоченный.

– Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.

– Отозвали?

– Отозвали.

– Ну и правильно, – сказал уполномоченный. – Так если ничего ко мне нет, я пошел.

«А что у меня к тебе может быть? – молча кивнув, подумал Синцов. – У меня свои дела, у тебя свои».

Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку – наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод – и вышел.

«Спокойный мужик», – сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей.

– Хорошо натопили, – сказал Ильин. – Верно, товарищ старший лейтенант?

– Даже слишком, – сказал Синцов. – Дров не жалеете.

– Напоследок ободрали все, – сказал Ильин. – До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.

Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир – Чугунов.

«Да, Чугунов». Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли.

– Сходите к Чугунову, – обратился он к адъютанту, – узнайте, что там у него, и передайте, что я позже сам приду, пусть не отрывается от своих дел.

Можно было и просто позвонить по телефону, но подумал об адъютанте: «Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься».

Адъютант радостно сказал: «Есть!» Этому выскочить на мороз, видимо, ничего не стоило. Он кинулся к висевшему на стене полушубку, и Синцов только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь. До чего же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему!

– Неплохой парнишка наш Рыбочкин, – сказал Ильин, когда адъютант вышел.

– Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня не умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: «Ты чего не умываешься?» А он говорит: «А я думал, на войне не умываются»…

– Шутка, что ли?

– Нет. Вполне серьезно, – рассмеялся Ильин. – Пришлось учить, как маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны педтехникум окончил. «А ну, покажите ваши руки?» Так и с нашим Рыбочкиным.

Он говорил об адъютанте, как о маленьком, и имел на это право. Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны.

Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему несколько вопросов по занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было положено знать – знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как бы стремясь подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона мог заранее счесть его с чужих слов.

– Как видите завтра свое место в бою?

Богословский ответил, что Поливанов еще утром приказал ему с начала наступления находиться с первой, левофланговой ротой – толкать Лунина.

– Толкут воду в ступе, – не удержался Синцов. Знал на своей шкуре, как редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его.

– Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. – Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе.

– Что ж отменять, – сказал Синцов. – На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней – помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится.

– Мне тоже, товарищ старший лейтенант, – дернул головой Богословский.

Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:

– А вы ужинали?

– Уже перехотел, – сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. – Потом, когда из роты вернемся.

– А когда пойдем?

– Да вот сейчас и пойдем.

– Тогда разрешите отлучиться.

Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.

– Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, – вдруг сказал Завалишин.

– При особисте зря или вообще зря?

– Вообще зря.

– А вы что, журналист, что ли, – обиделись?

– Нет, я не журналист.

– А я как раз журналист, в далеком прошлом, – сказал Синцов.

– Вот не думал, – сказал Завалишин. – Думал, вы кадровый.

«Кто его знает, может, хочет польстить? Если так – зря».

– Возможно, я бываю резок, – сказал Синцов, посмотрев на замполита. – Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете – спасибо, а не привыкнете – что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.

– Что ж, – сказал Завалишин, – по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий.

– Мягкий – это плохо.

– Ну, не до такой степени, чтоб плохо, – чуть заметно усмехнулся Завалишин.

И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.

– Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято.

– Да, приняли много, но и потеряли… – Завалишин не договорил.

– А на сегодня?

– На сегодня, с вами считая, двадцать девять.

– Да, арифметика тяжелая.

Завалишин вздохнул.