Описать его не так уж просто. Кажущийся высоким из-за обширной лысины лоб поражает неправдоподобной гладкостью. На нем нет ни единой морщинки! Невыразительные глазки бесцветны и обычно прячутся за очками-пенсне. Плечики у него узкие, но жирные, пальцы кажутся много длиннее из-за крупных давно не стриженных ногтей. Добавить к этому портрету что-либо более существенное невозможно. Он – соглядатай, и, как всякий соглядатай, чаще всего невидим. Белый халат солидности этому человеку не добавляет. Тем более, что ни доктором, ни медбратом он не является. Соглядатая зовут Конрад Павлович, и официально он значится главным администратором нашего не слишком веселого учреждения. За глаза же его зовут Питоном, и откуда возникло такое имечко, я начинаю понимать только сейчас. Он пытает нас током, запрещает проводить голодовки и постоянно проверяет на тестах Гулиньша, в которых, по-моему, он и сам мало что понимает.

– Значит, вы считаете себя здоровым?

– Абсолютно.

– А почему голодали вчера?

– Обычная профилактика. Я привык. Каждую неделю голодаю по одному дню.

– Но зачем?

– Как зачем? Просто чищу организм. После этого я чувствую себя лучше, голова меньше болит.

– Если не болит, почему не дружите с Антониной? По-моему, вы ей нравитесь.

– Почему я должен с ней дружить? – я смущенно кошусь в окно. – Мне кажется, это дело сугубо добровольное.

– Добровольное? – глаза Конрада Павловича становятся абсолютно круглыми, нижняя губа совсем как у верблюда отвисает вниз, и я слышу самый настоящий шип. Сняв свои очечки, Питон бережно принимается протирать их замшей, и все время, пока он их протирает, я слышу все тот же змеиный шип. Не знаю уж, как шипят настоящие питоны – и шипят ли они вообще, но этот человек умеет шипеть долго и на одной заунывной ноте.

– Значит, говорите, добровольное… – шип прекращается, очечки вновь седлают переносицу, точно угадывая в дугообразную багровую вмятинку. – И вы считаете свое поведение нормальным?

– На все сто.

– А ваше здоровье…

– Мое здоровье меня тоже вполне удовлетворяет. Если не считать, конечно, нескольких гематом и сломанной переносицы. Но речь, как я понимаю, идет о других вещах?

– Ну, разумеется! Синяки, переносица – это все пустяки, дело, как говорится, преходящее…

Хорошенькие пустяки! Я осторожно касаюсь опухшей переносицы, нехорошим словом поминаю про себя Поводыря. Ударил меня этот гад крепко. Мог, кстати, убить, однако повезло. Все равно как в том анекдоте: попал под поезд и набил синяк. А с поездом – что? Да уж ясно! – синяками не отделался…

Между тем, Конрад Павлович извлекает из кармана платок и шумно принимается прочищать нос.

– Может, все-таки хватит упорствовать, Петр Васильевич? Подумайте! Я ведь вас не о физическом, – я о духовном здоровье спрашивал. К нам, знаете ли, просто так не попадают.

– Вот уж не согласен. По собственному опыту скажу, что к вам можно попасть из-за любого пустяка. У меня, скажем, в практике был такой случай: шел мужчина на работу и нашел сторублевую купюру.

– Что? Сразу сто рублей? – в глазках за очечками проблескивает интерес.

– Ну да, одной купюрой. Мужчина, конечно, порадовался, кефира купил, сыра с сушками. А когда возвращался домой, снова нашел сто рублей.

– Где же это он нашел? Я имею в виду, в каком месте? – Питон ерзает на стуле. Интерес его уже самый неподдельный. Оно и понятно, о жадности администратора, потаскивающего из больницы лекарства и хозяйственную мелочь, по палатам ходят легенды.

– Это не здесь, в другом городе.

– А-а…

– Но история на этом не закончилась. На следующее утро этот человек отправился на работу и нашел уже пятьсот рублей.

– Пятьсот?

– Верно. И, увы, именно этой суммы бедолаге хватило, чтобы окончательно свихнуться. Он стал высчитывать, сколько у него будет набегать в месяц, если он научиться находить каждый день по сто, двести или пятьсот рублей. По дорогам он стал ходить не иначе, как опустив голову. Даже вечерами выбирался на улицы города с фонарем. Денег он больше не находил, а я вскоре вынужден был направить его в стационар.

– Да-а, пятьсот рублей – это действительно подарок. Не всем так везет… – Питон качает головой, платком утирает взмокший лоб. – Но мы, я вижу, отвлеклись. Кажется, вы хотели поделиться своими горестями и видениями?…

– Не было видений, – твердо произношу я.

– Неужели совсем ничего? – мой собеседник недоверчиво качает головой. – Может, какие-нибудь голоса, галлюцинации, что-нибудь необъяснимое? Ведь наверняка что-нибудь да видели!

Я невольно опускаю глаза, и Питон немедленно усиливает атаку.

– Ну-ну! О чем вы сейчас подумали?

«О ком» – чуть было не поправляю я его, потому что действительно думаю об Осипе. А еще я думаю о прекратившейся языковой чехарде и своем исчезнувшем подъезде. Но такая информация для ушей Питона не предназначена, и я изо всех сил сдерживаюсь. Это дается мне не просто. Должно быть, медсестра вколола что-то раскрепощающее. Язык явственно зудит, голову кружит. С одной стороны хочется послать Питона подальше, с другой так и подмывает поделиться с ним всеми своими тайнами. Поведать про Наталью, волшебным образом превратившуюся в Анну, рассказать про Осипа и свою бывшую работу, поделиться тревогами по поводу свершившегося государственного переворота. Но нужно молчать, и я с нажимом повторяю:

– Я абсолютно нормален. Можете проверить меня на любом тесте!

– Желаете, значит, проверки?

– Я просто на ней настаиваю!

– Что ж, тогда назовите сегодняшние год, число и месяц! – не колеблясь, выстреливает Питон и разом попадает в яблочко. Я открываю рот и снова закрываю. Из всего перечисленного я могу назвать разве что год, но и он рождает у меня определенное сомнение.

– Значит, забыли? Так, так… Ну, а адресочком поинтересоваться можно? Паспорт ваш я, извините, видел. И немало посмеялся вместе с коллегами. Неужели вы сами его изготовили? – Питон ехидно улыбается. – Но зачем? Захотелось поиграть с государством в кошки-мышки?

– Это мой настоящий паспорт, – бормочу я, поскольку молчать уже не в состоянии. – Я получил его в районном отделе внутренних дел!

– Как, как вы сказали?

– Ро-вэ-дэ! Так это у нас называется!

– Где это у вас? – немедленно настораживается он, и я вновь прикусываю язык.

– Ну же! Будьте смелее. Я просто желаю вам помочь.

– Черт бы побрал вашу помощь!…

И снова он шипит. Неожиданно я вижу, как малиновым цветом наливаются кончики ушей Питона. Судя по всему, этот парень умеет заводиться с полоборота.

– Так как же, Петр Васильевич? Состоится у нас разговор или не состоится?

– Отчего же не состояться? Могу рассказать анекдот.

– Что, что?

– Не знаете такого слова? Сочувствую… Так вот, к двум девушкам подходит парень. Спрашивает: «Сережки нужны?» Девушки ему: «Нужны. А какие?». Парень отвечает: «Один я, а другой Сережка. Тоже вот такой парень!»

Питон смотрит на меня, не улыбаясь.

– Не дошло, – потерянно произношу я. И тут же спохватываюсь: – Может, у вас имен таких не существует? Я имею в виду имя Сергей?

– Почему же, есть у нас и такие имена.

– Тогда почему не смеетесь?

– А почему я должен смеяться? И причем здесь какой-то Сергей? Вас ведь Петром зовут, верно? Или все-таки как-то иначе? – Конрад Павлович смотрит на меня, не мигая, и, кажется, вот-вот снова зашипит.

Я стискиваю зубы и молчу. Какое-то время мы сверлим друг друга взглядами, и, в конце концов, я побеждаю. Конрад Павлович выпячивает губу и снова шипит.

– Рассказать еще анекдот? – осторожно предлагаю я.

– Не надо!

– Ага, – я киваю. – Смеха, значит, не понимаете, юмора боитесь…

– Зубы заговариваете? – Конрад Павлович неприятно улыбается. – Что ж, так и запишем. Только ведь мы, уважаемый, навели о вас кое-какие справки. Дутая ваша легенда. Ни по адресу, о котором вы говорите, ни в центре, куда вы, по вашим словам направлялись, о вас ровным счетом ничего не знают. Вы, милейший, не врач и быть им не можете!