Дул порывистый ветер, и всех нас ощутимо раскачивало. Вдоль строя больничных пижам со стеком в руке прогуливался администратор больницы, Конрад Павлович. Он не шипел, но создавалось впечатление, что вот-вот зашипит. В лицо ему страшно было смотреть. Казалось, всех посматривающих на него он мгновенно впитывает в свою цепкую память. А потому лучше было смотреть вниз, на собственные носки, на колени соседей.

Рядом с Питоном, чуть косолапя, семенил главврач Колыванов. Был он в обычной своей зимней шапке, в плотно застегнутом на все пуговицы драповом пальто. Подражая ему, замершие по флангам санитары тоже натянули на головы вязаные лыжные шапочки. Выглядело это потешно, но о смехе, разумеется, никто не помышлял.

– Носом будете землю рыть! – рычал Питон. – Всю округу на метр в глубину пропашете, но вещь эту мне найдете!…

– Что за вещь? – шепотом спросил я у соседа. – Что там у него пропало?

– Статуэтка у него потерялась, – шепнул стоящий рядом дедок Филя. – Не то Магда какая-то, не то Мудда…

– Будда?

– Точно, она самая! Кто-то спер, а всю больницу теперь шерстить будут…

Стоял дедок навытяжку, усердно прижимая руки к бокам, топорща бороденку чуть ли не в самое небо. Когда он говорил, бородка его заметно шевелилась. Это нас и выдало. Спустя пару секунд, Питон уже приближался к нам, на ходу поигрывая стеком, примеряясь словно для удара.

– Больной желает о чем-то сообщить начальству? – процедил он.

– Никак нет! – браво выкрикнул дедок.

– Тогда о чем разговорчики? Кому и что ты сейчас говорил?

Дедок молчал.

– Играем в партизан? – Питон ухмыльнулся и с неожиданной силой вдруг взмахнул стеком. Хрюкнув, дедок схватился было за рассеченное лицо, но тут же испуганно отдернул руки. Холодно улыбаясь, Питон шагнул ближе.

– Так что ты там болтал, старый хрыч?

Люди в строю напряженно молчали, и я чувствовал, что напряжение было отнюдь не боевое. Их трясло от самого банального страха. Так съеживается на дне окопа солдатик, чувствующий, что через секунду-другую где-то рядом рванет снаряд. И было это еще более ужасно, потому что в строю мерзли не бесправные новобранцы, а самые обычные люди – преимущественно пожилые и преимущественно нездоровые, ветхие старички, ежедневно страдающие от почечных камней и головных болей.

Стек снова поплыл вверх.

– Ну, держись, старая перечница!…

Искушение было слишком велико. Очень уж близко ко мне оказался Питон. Когда человек перестает надеяться, он становится отважным, и с нечленораздельным возгласом я шагнул к администратору. Боец из меня в нынешнем состоянии был неважный, но элемент внезапности давал определенные шансы. Хрипло дыша, я обрушил на своего врага град ударов. Это был беспорядочный поток тычков и оплеух, приходившихся в основном в грудь и лицо обидчика. Самое же смешное, что я никак не мог остановиться. Опешили все – больные, санитары, главврач Колыванов и, конечно же, сам Питон. Лицо его сменило маску бешенства на брезгливое изумление, а после на нем проскользнула откровенная паника. Как оказалось, этот тип и прикрываться толком не умел. Он умел только бить. Сил у меня было мало, зато с лихвой хватало злости.

Очень скоро брызнуло осколками пенсне, клацнули под кулаком зубы, потекла первая кровь, а я все молотил и молотил. В конце концов, Питон не выдержал и, пошатнувшись, рухнул на колени. Только тогда ко мне подлетели санитары. Ясно было, что они опоздали, но тем ретивее пыталась эта публика наверстать упущенное. Меня попросту смели грудой тел, чужие каблуки заходили по моим ребрам. В отличие от Питона я не стал долго сопротивляться и с облегчением нырнул в темный омут беспамятства. Сознание птичкой толкнулось в высокое небо, облетело по орбите Луну, которая и впрямь напоминала Землю, радостно трепеща крыльями, приземлилось в районе неведомого кратера…

Пожалуй, в Лунном небе я проплавал бы еще довольно долго, но очень скоро меня вернули на землю. В лицо прыснули чем-то едким, и я распахнул глаза. С трясущимися руками надо мной стоял Колыванов, но плаца вокруг уже не было. Меня успели затащить в помещение и даже уложить на крытый дермантином топчан. Спиной ко мне сидел некто чрезвычайно знакомый, довольно бесцеремонно выговаривающий Питону за вспыльчивое поведение, за незнание пунктов гражданского кодекса и за любовь к Ванессийским раритетам. Чуть приподняв голову, я не без удовольствия рассмотрел на лице Питона следы моей недавней атаки. Лопнувшую губу стягивал пластырь, а правый глаз успел некрасиво заплыть, поблескивая из фиолетовой глубины, словно пламя сатанинской свечи.

– Зачем вы хранили в кабинете статуэтку Будды? Вы ведь знаете, что это вражеский божок?

– Я полагал, эту вещь можно использовать в качестве тестирующего пособия. К примеру, если среди пациентов оказывались посланцы из Ванессии…

– Не лгите! Вы держали статуэтку исключительно из собственной прихоти!

– Да, но это не оправдывает воровства.

– Как и не оправдывает вашего поведения на плацу!

– Значит, по-вашему, это должно было сойти ему с рук?

– Почему же. У вас достаточно средств, чтоб возместить моральный ущерб.

– Моральный?!

– Ну, и физический, разумеется. Больному, если не ошибаюсь, положено лечение, вот и проследите за тщательностью его проведения. Зачем обязательно бить? Это неумно, дорогой коллега. И крайне неэффективно. А уж если бьете, то позаботьтесь об отсутствии свидетелей.

– Я все понимаю, но, видите ли, обычная профилактика с таким контингентом не срабатывает. То есть, она срабатывают, но как-то совершенно иначе.

– Значит, надо работать! Думать, изобретать и экспериментировать!…

Я прикрыл глаза. Голос, что отчитывал администратора, я узнал почти сразу. Загадки, о которых в окружении галлюцинаций, я начинал уже забывать, вновь предстали передо мной во всей своей неприкрытой наготе. Пожалуй, если бы это было возможно, я наверняка бы поднялся и проделал с обладателем знакомого голоса то же самое, что и с Питоном. Но я лежал, не открывая глаз, борясь с тошнотой, слабостью и болью. Красный искристый туман наполнял голову, и оттого процесс мышления превращался в сущую пытку. Ситуация казалась абсолютно безнадежной, и еще более безнадежной ее делало появление в сумасшедшем доме вельможного Адмирала Корнелиуса. Увы, но ошибиться в этом я не мог. Передо мной была его спина, и я слышал его голос…

Двойная доза – и божественный взлет. Над полом, над крышей, над городом. Переход в пике и тут же на бреющий. В голову вновь забредает стародавняя мысль – острая, как игла, ядовито-соленая. Меня опять тянет на суицид. В самом деле, почему бы нет? Не я первый, не я последний. Все лучшие уже там, здесь же по сути осталась малая горстка. Вот и не стоит тянуть резину. Я изгибаю тело и пикирую в сторону ближайшего здания. Жуткий удар сопровождается огненной вспышкой и хрустом собственной челюсти. Краткий миг забвения, и вновь какие-то звуки.

Кажется, все еще не упал и, кажется, все еще живой. Открываю глаза, языком ощупываю зубы, с изумлением обнаруживаю, что все цело. Осторожно оглядываюсь.

Дедок Филя сидит подо мной на поляне и хмуро пытается вправить руку большой и какой-то не слишком красивой кукле.

– Здорово, дедок!

– И тебе здорово, забияка!

– Скажи, дед, почему люди плачут?

Дедок Филя поднимает голову и несколько секунд сосредоточенно моргает. Не так-то просто смотреть на парящего над землей человека.

– Ну, так что? Знаешь или нет?

– Не знаю, – в конце концов, признается он.

– То-то! – я доволен. – И таких вопросов я могу задать тебе двести семьдесят три тысячи!

Дедок обиженно протягивает мне куклу.

– Ты лучше сюда смотри, грамотей! Для чего, спрашивается, сделано? Для воспитания материнских чувств, верно?

– Ну да…

– А если так, то объясни мне, почему для того чтобы она пищала слово «мама», надо со всей силы давить ей живот? По-твоему, это разумно?