– Чегевара был романтиком, только и всего. В одной руке гитара, в другой автомат – вот и весь секрет его популярности. Об этом, кстати, мы тоже подумаем. О музыке, о моде, о молодежных кумирах.

– Не себя ли ты имеешь в виду?

– Причем тут я? Мы создадим культ талантов, понимаешь? Будем развивать акмеологию, поддерживать гениев, дарить людям новую иерархию и новую элиту.

– Какую еще элиту? – Павловский фыркнул. – Тех, что будут под Вивальди читать Камю? Или, танцуя на дискотеке, цитировать Сартра с Достоевским?

– Почему бы и нет?

– Да потому что нет и еще раз нет. Тебе придется вдалбливать свою иерархию через смерть и большое насилие. Придется возрождать опричнину, вновь создавать «гулаги» и Орден надсмотрщиков. – Павловский вздохнул. – Впрочем, искомый Орден ты уже создал. Да и Малютой Скуратовым собственным обзавелся.

– Если ты о хитроумном Корнелиусе, то скорее уж он Жиль де Рэ.

– Та самая «Синяя борода» в баронском звании?

– Не только. Помимо баронского звания Жиль де Рэ носил еще титул маршала. Кроме того, не забывай, он был телохранителем Орлеанской девы.

– Это ты-то у нас Орлеанская дева?

– Не ерничай!…

– А чего – не ерничай! Ты у нас далеко пойдешь! Никакому де Рэ во сне не приснится! Еще прицепи к своим танкам по метле и собачьей голове. А после, глядишь, и до судебного капитула додумаешься.

– А ты вспомни, как губернатор Калуги издевался над юным царем Александром. Ведь в открытую насмехался! А хозяин Владимирской губернии подавно беспредельничал – собственных крестьян, как зайцев лесных, расстреливал. А проверяющие из столицы попросту исчезали.

– Ну и что?

– А то, что происходило это по одной единственной причине. – Я сурово поджал губы. – Не было при Александре Первом нормального карательного органа.

– Нормального и карательного – хорошее сочетание!

– Как бы то ни было, но ассенизаторы с золотарями были нужны всегда. Не будет их, люди попросту утонут в дерьме.

– Может, да, а может, и нет…

Я посмотрел в лицо Павловскому. Оно снова двоилось, пытаясь деформироваться в маску ссохшегося Звездочета. И неожиданно вспомнилось, как впервые мне довелось ударить кулаком по человеческому лицу. Человеком этим был Димка Павловский. Забавно, но именно Димка когда-то научил меня драться. Точнее – научил бить по лицу. До той поры я был в определенном смысле девственником. Всех своих школьных врагов я брал на вполне рыцарские приемы, сбивал на землю передней или задней подножкой, выкручивал руки, использовал удерживающие захваты. Мне казалось, что этого вполне достаточно, дабы одержать честную победу. Казалось до того рокового дня, когда, всерьез рассорившись с Димкой Павловским, я впервые сошелся с ним у школьных гаражей. Это была не первая наша схватка, но всякий раз я легко укладывал его на лопатки. Правда, перед этим он успевал мне раз пять или шесть съездить по физиономии. И он же всякий раз по завершению схватки добродушно объяснял, что, не научившись бить по лицу, я никогда не буду по-настоящему сильным.

– Враг – это враг, – вещал Димка, – и если ты будешь с ним церемониться, он никогда не угомониться. Сам посмотри, тебя даже Юрок с Веней не боятся. Ты с ними борешься, а им это по барабану. Тот же Юрок тебе в рыло плюет, а Веня чинарики в твой портфель подбрасывает.

– Что же делать? – угрюмо интересовался я.

– А ты дай им разок по чавке – по-настоящему дай! И увидишь, как все изменится…

Самое обидное, что Димон снова оказался прав. Уже через день в ответ на плевок Юрика, я ударил его кулаком. Попал, кажется, по уху. И тут же врезал стоящему рядом Вене. Врезал просто так – за компанию. Юрик с Веней в голос заревели и убежали из класса. Больше ни окурков, ни плевков не было. А еще через неделю я схлестнулся с самим Павловским. Поводы для драк находились в те времена удивительно легко, – вот и схлестнулись. Правда, он не ожидал, что недавние советы столь быстро обернутся против него, и потому первый же мой удар его совершенно обескуражил. Я наотмашь навернул ему справа, потом слева, а от третьего удара он упал на глинистую землю и заплакал. Пожалуй, впервые я увидел Димку плачущим. И непонятно было, от чего именно он ревел – от обиды или от боли. Как бы то ни было, но процесс моего совращения состоялся, и грозную силу кулака я осознал в полной мере.

Стал ли я после этого более счастлив?

Не знаю…

Стал ли я более сильным?

Абсолютно не уверен. Скорее, даже наоборот. Димка после той схватки больше со мной не дрался. Думаю, в его глазах из благородного рыцаря я превратился в подлого злодея. Конечно же, мы скоро помирились, но некий шрам на душе остался у обоих.

Я ни о чем не напоминал ему, но, видимо, ассоциативно, он тоже понял, о чем я сейчас думаю. И в смущении понурил голову.

– Мы были детьми, – пробормотал он. – Не следовало все воспринять так серьезно.

– А я и сейчас воспринимаю твою науку всерьез.

– Ну, и дурак! Причиняя боль, ты калечишь, прежде всего, себя самого.

– Возможно, но я делаю это ради людей.

– И именно они тебя когда-нибудь за это накажут…

Поскрипывая, телега въехала во двор, и нашему взору открылся огромный трехэтажный особняк с остроконечной черепичной крышей, просторными окнами и широченной, больше похожей на ворота дверью.

– Вот тут я и обитаю! – Тарас с кряхтением соскочил на землю. – Милости просим, Ваше Величество! Уверен, вам здесь понравится.

Мы с удовольствием последовали за ним. После тряского, посаженного на деревянные колеса транспорта земля казалась великолепнейшей из опор. И наши ноги не ступали по ней, а скорее гладили – неспешными шагами норовили обнять…

Усадьба Тараса Зубатова понравилась всем без исключения. Даже нагрянувший следом за нами Адмирал Корнелиус, придирчиво обшаривший со своими автоматчиками просторный двор и череду сараев с разнокалиберными постройками, так и не нашел к чему придраться. Я же был настроен и вовсе благостно. Как ни крути, это было логово первого встреченного нами ванессийца – ванессийца, без сомнения, умного и интересного, настроенного по отношению к нам вполне дружелюбно. Кроме того, меня привлекала очевидная патриархальность его хозяйства. Никаких кирпичей с пластиком и никакого камня, – все было выстроено исключительно из дерева. Даже центральная усадьба была собрана из массивных не самым тщательным образом ошкуренных бревен, а черепица поражала грубоватой формой, выдавая местное полукустарное производство. Следовало признать, что дом Зубатова не поражал изяществом, но от него за сто шагов веяло первобытным уютом. И даже астрономическая башенка, сооруженная на крыше, сообщала скорее о простоте хозяина, нежели о его просвещенности. Очень уж не вязалась она с общей концепцией усадьбы, выпирая, словно шишка на лбу очаровательной фотомодели. Тем не менее, приблизившись к высокому крыльцу и, по достоинству оценив жестяного петушка на далеком шпиле, я неожиданно понял, что с легкостью променял бы свой дворец на это поместье. И пусть смешны были гипсовые статуи в саду, пусть нелепо выглядели беседки на берегу широкого пруда, меня лично подобное мещанство ничуть не возмущало. Что ни говори, а искусство икебаны – штука насквозь условная, и главный ее результат – соответствие мира внешнего и внутреннего. Меня же здешнее соответствие вполне устраивало. Оглядываясь, я не видел скучноватых домов-коробок, не слышал собачьего лая и гула моторов. Не было здесь и вездесущего автомобильного смрада с заводскими дымами и химической пылью. Запах сосновой смолы мешался с ароматами сушеных трав, а в сенях отчетливо угадывалось терпкое дуновение меда. Выглянув в окно, я действительно разглядел небольшую пасеку, и волна теплой зависти, душистой периной накрыла меня с головой. Думаю, для описания хозяйства Тараса Зубатова превосходно подошел бы язык Куприна или Набокова, но я таковым не владел и потому любовался окружающим безо всяких утонченных изысков.