Покосившись в сторону подрастающей банной смены, я пробормотал:

– Оставь же сына, юность хороня. Он встретит солнце завтрашнего дня…

– Что, что? – банщик подался ко мне, чуть повернул голову. Очевидно, одно ухо у него слышало несколько лучше.

– Да нет. Это не про вас…

Имел ли я возможность отвертеться? Очень сомневаюсь. Разве что немного побрыкаться, но результата это бы не принесло. Судьба всегда сильнее нас, и толчком плеча горы не сдвинешь. Это как с больным на каталке. «Эй, санитар! Может, все-таки в реанимацию?» И несокрушимым эхом: «Врач сказал в морг – значит, в морг!» Так и я. Взлетел на трон и застрял…

От обилия цветов голова заметно закружилась, и, приблизившись к комнатному бассейну, по которому невидимые насосы гоняли вкруговую воду, я сунул в прохладное течение кисть.

– Для чего я не родился

Этой синею волной?

Как бы шумно я катился

Под серебряной луной…

Ангелина удивленно приподнялась в гамаке.

– Это ты сочинил? Сам?

Я торжественно промолчал. Что делать, если все лучшее уже сказано до нас великими? Может, и я в иных условиях родил бы нечто мудреное, но вот вынужден пока повторять. За Лермонтовым, за Конфуцием, за десятками несносных светил. Такая уж у нас жизнь – двухплоскостная и двумерная. Плоскость быта и плоскость духа. А время – не плоскость и вообще не категория, как объяснил мне в недавней нашей встрече Звездочет. То есть странный этот человечек вообще отвергал время, как категорию. Еще и над параллельными мирами, о которых я имел неосторожность упомянуть, посмеялся. Правда, осторожно посмеялся, без особого куража. Присутствие Адмирала Корнелиуса его явно смущало. И все-таки кое-что он сумел мне подсказать. Философски отвлеченная беседа на деле имела самое прямое касательство ко всему случившемуся.

«Есть миры сопредельные, но никак не параллельные! – говорил Звездочет. – Возьмите ту же паутину, – вот вам и готовая картина мироздания. Все как в жизни. Сходимся и расходимся. Иногда на пару шажков, иногда на пару вздохов, а чаще всего навсегда. Ну, а время… Время придумали люди. Для календарей и регламентированного рабства. Время – пространство меж скукой и мудростью, пощелкивающие секундами вериги, которых на самом деле не существует…»

И так далее, в том же духе.

Честно говоря, авансы, что выдал мне Звездочет, откровенно пугали. То есть он буквально оглушил меня способностью говорить намеками и загадками. И при этом легко читал мои мысли, наперед угадывая несказанное, тут и там обходя шероховатые углы, маскируя их туманом междометий. Временами беседа с ним начинала казаться мне прогулкой по минному полю. Этот бородатый седовласый старец даже не беседовал, а затапливал вопрошающее пространство словесной лавой, ювелирно присыпал сверху вулканическим пеплом. Разговаривая с ним, я потел, как тот же Пантагрю в сауне. И только, почуяв явный перебор, Звездочет отпустил меня восвояси. Но как мне почудилось, некий контакт мы с ним все-таки нашли. Он был не прочь поделиться информацией в обмен на аналогичный товар. С моей стороны протеста высказано не было…

Дотянувшись до пульта, я нашарил нужную клавишу. С тихим жужжанием на стене разъехались шторы. Взору открылась здешняя карта мира. И вновь в голове закипело и забурлило: новое никак не желало перемешиваться со старым. Начиналась форменная абракадабра, потому что в здешней географии все было чудовищным образом перепутано – стороны света, материки, впадины и возвышенности. И называлась моя держава не Россией, а Артемией, и Москва здесь была рядовым городком, уступив столичное положение Екатеринбургу, и жители арты напрочь не принимали шуток, о чем следовало настоятельно помнить во время публичных выступлений. Наряду с Сибирью здесь присутствовала Чукотка, но ни Урала, ни Казахстана не было и в помине. То есть, говорить о том, что было и чего не было, не приходилось, поскольку списки получились бы преогромными. Новые города и новые районы сочетались с новыми, абсолютно не выговариваемыми нациями. Здесь обитали и драгеры, и катенхузы, и лапранды с кинвалами… Тут же рядышком мостились и свои родные племена: украинцы, грузины, белорусы, казахи и дагестанцы. И, разумеется, ничего похожего на знакомые с детства континентальные абрисы. Вместо шести материков – восемь, формой отдаленно напоминающие пчелиные соты, каждая размером с этакую Австралию. Из восьми континентов – два моих, еще на трех – кусочки моих колоний. В наследии – кроме дворца, дач и множественных гарнизонов – пара весьма серьезных конфликтов, политическая напряженность, повальная коррупция и жутчайшая инфляция. Строй – что-то вроде парламентарной монархии, хотя монарха здесь тоже выбирали, наделяя званием Консула, к которому уже после года правления путем проведения всенародного плебисцита прибавлялось несколько величественных приставок. Кандидат-Консул мог кое-что и обязан был прислушиваться к голосу народных избранников, а уж полный Консул мог все. По крайней мере – в теории. Практически же – следовало считаться с тысячей обстоятельств, и об этих самых обстоятельствах мне также рассказывали уже на протяжении нескольких дней пребывания во дворце.

«Вам надо бы показаться в армии», – подсказал мне седобородый Звездочет, и я послушно взялся за исполнение задачи. Проконсультировался с Пантагрю, а после отправился в Камские голодные гарнизоны, где довольно сурово потребовал смотра войск.

– Мне нужен не лощеный парад, я хочу видеть защитников в их истинном виде!…

Фраза уязвила одних и пришлась по вкусу другим. В армии, как и всюду, намечался раскол – и даже не раскол, – все там было испещрено мелкими и большими трещинами. Я это понял по докладам Пантагрю и увидел собственными глазами. Потому и начал свой «парад-але», прилюдно закатив оплеуху полковнику Важику, велев арестовать с десяток военных чинов. С Хокена я самолично содрал погоны, лишил звания и тут же объявил преемника. Практически ткнул пальцем наугад, выбрав наиболее симпатичную мордаху. Военные были совершенно не готовы к подобным переменам, а потому проглотили мое стремительное хамство. Зато солдатики приняли монаршее действо на «ура». На том, собственно, и строился расчет. Мой, разумеется, потому что ни Звездочет, ни Пантагрю подобной нахрапистости от меня не ожидали. Да и говоря по совести: я сам от себя такого не ожидал. Просто взглянул в сытые глазки Важика, уловил самодовольство на пухлом лице Хокена и вспылил. Есть люди, безусловно, хорошие, есть с первого взора не угадываемые, но есть и откровенные сволочи. Уж этих-то после своей долголетней психотерапевтической практики я угадывал слету.

Словом процедуру парада я беззастенчиво дожал до конца. Отказавшись от серебристого кадиллака, потребовал оседланного жеребца и, двинувшись вдоль выстроенных наспех шеренг десантников, морпехов, связистов и артиллеристов, устроил показательный смотр.

Звездочет объяснил, что франтоватого Кандидата-Консула, браво стоящего в сверкающем лимузине, принимали обычно неплохо. Но этого «неплохо» мне было мало, и я пошел дальше. Вместо парадного мундира я оделся в заурядное хаки, вместо кинжала привесил к поясу офицерскую саблю, а лимузину предпочел коня. Мне нужен был безоговорочный успех. И, доверившись интуиции, я останавливал жеребца через каждые десять метров, саблей указывал на очередного счастливчика, заглядывал ему в глаза, задавал два-три вопроса и тут же назначал командиром. Увы, у меня не было иного выхода. Это прежние цари да фараоны могли прикрываться незнанием народных тягот, в нынешний же век – век повальной телефонизации и газетного беспредела – ссылаться на собственное незнание было верхом нелепости.

Уж не знаю, чего они от меня ждали, но только не такой вспышки злости. Я орал и полосовал воздух саблей, ставил коня свечой и заставлял бледнеть интендантов. Одного из вспыливших адъютантов тут же вызвал на поединок. Конечно, он был не настолько храбр, чтобы схватиться со мной всерьез, но я повел с ним себя предельно жестко, поневоле заставив парировать мои атаки. По счастью, фехтовальщиком он оказался средненьким, а потому, поиграв с ним около минуты, я вышиб оружие из его рук и ударом плашмя попросту оглушил противника. Это окончательно ввергло офицерское собрание в панику, и, не теряя времени, я взялся за кадровую перестановку. Как в калейдоскопе люди перемещались, в считанные часы меняя погоны, уходя в отставку и сдавая оружие. «Недруги» генерала Хокена в этот день могли пировать на всю катушку. Очень многие из них подросли в чинах, многие украсили грудь орденами и медалями. По сути дела, командный состав я обновил более чем наполовину.