В общем, было, над чем призадуматься. Хотя вряд ли я мог выдумать что-либо новое. По мнению сильных, любовь – это сплошные сопли. По мнению всех прочих, – болезнь и наваждение. Сейчас же точность формулировок меня не интересовала. Вполне добровольно я готов был страдать этой болезнью и этим наваждением.
– Господи, подумать только! – шепнула она. – Ты – и Кандидат-Консул!…
– Разве я не говорил тебе об этом раньше?
Она помотала головой.
– Ты говорил, что ты дипломат, но я и этому не верила. Ты ведь был раньше совсем другим!
– Лучше или хуже?
– Другим!…
Ревность – едкое чувство. Во всяком случае, говорить про «раньше» мне тут же расхотелось. Да и вообще расхотелось о чем-либо говорить…
Я взглянул на кровать, вернулся взглядом к распахнутой двери. Ногой захлопнул последнюю и стремительно подхватил Анну на руки. Она могла бы обидеться, но она не обиделась. Более того, моя торопливая свирепость ей даже пришлась по нраву. Мне даже не пришлось разогревать ее, – да мне этого и не хотелось. Я сам жаждал прохлады, и мой раскаленный альпеншток вошел в нее, как орудие ката в тело пытаемого пленника. Я не слышал шипения, но она явственно застонала. Не от боли, – от наслаждения. Как бывший психолог я мог объяснить это весьма просто: мы оба спешили разрядиться. От нервного напряжения, от затянувшихся страхов. И странное дело: моя слабость, перетекая в нее, обращалась в силу, а мое собственное исступление возвращало Ангелине былую выдержку. Это нельзя было именовать животным актом. Не было это и соитием двух мыслящих существ, – мы попросту лечились. Как умели и как могли. Она избавлялась от собственных переживаний, я – от своих. Трение наших тел добывало все тот же животворный огонь древних, и как в старину он продлевал нам жизнь, стимулировал к новым безумствам и новой боли…
А после наманикюренным пальчиком Анна выводила узоры у меня на груди, и я гладил ее по теплой спине, думая, что сам по себе человек всего лишь грустная половинка. И жаль, что этап окончательного становления неоправданно затягивается. Необходимы звенышки, без которых цепочка никоим образом не сложится. Но звенышек под рукой нет, и люди мучаются, вершат глупости, рыщут по земле, убивая себе подобных. Кто знает, потому, может, и убивают, что не находят свои биологические «половинки», к чужим же испытывая патологическую ненависть. Для того и дается им столь долгая жизнь, чтобы обрести, наконец, самое себя. Поскольку личностей нет, а есть математика сверхтяжелых чисел. Геометрия в разрезе и объеме. И люди, бродят по свету, не ведая, что на деле являются всего лишь дольками чего-то более целого. А впрочем… Надо бы расспросить обо всем этом Осипа. Уж он-то в подобных дебрях наверняка не плутает…
Ангелина, между тем, рассказывала про обыск и вооруженных людей, про перепачканный паркет и разорванные книги, про странного седого человечка, задававшего ей мудреные вопросы, про то, как со вчерашнего дня жизнь разом переменилась, и пара уборщиц перемыла все полы в квартире, а дюжий хлопец в синей униформе сноровисто сменил замки на дверях и, подробно расписав все коды, наделил запасными ключами.
На языке у меня вертелся добрый десяток вопросов, но опять все больше про прошлое. Только вот беда – прошлое тесно увязывалось с тем, кто был с ней до меня, а потому я молчал и думал. О погибшем Первом Визире, об Адмирале Корнелиусе, о больничных, воплотившихся в явь снах, о том, что лучше бы я сам сдал экзамен за Клавочку, нежели плыл в те ворота, в которые с неодолимой силой засасывало меня вот уже который день.
Как бы то ни было, но на предложение Корнелиуса я, по-прежнему, взирал с отстраненностью постороннего человека. Словно и не мне это было предложено, а кому-то другому.
Господин Кандидат-Консул… Дикость, если вдуматься! Из грязи да в князи, из врачей – в нечто помпезное и противоестественное. Меня и звать-то теперь не Петром, а Нашим Величеством. Хоть плачь, хоть смейся.
Впрочем, в эту минуту мне все равно было хорошо. Уже хотя бы потому, что рядом лежала Анна – горячая и разомлевшая, откровенно счастливая. А что может быть симпатичнее счастливой женщины? Я водил пальцами по мягким грудкам и вновь любовался ее профилем. Она была удивительно хороша. Даже яркое пятно света, появившееся у нее на подбородке, не портило Анны. Не портило до тех пор, пока не переместилось чуть выше.
Только тут до меня дошло, что это не солнечный зайчик, а нечто иное. Лазерный лучик уже поднимался ко лбу Ангелины, когда я грубо оттолкнул ее от себя. Ойкнув, она кувыркнулась с кровати в одну сторону, а сам я откатился в другую. Быстро переместившись, ухватил ее за локоть, на мгновение успел поймать вопрошающий взгляд, в котором разом читались и боль, и обида.
– Не поднимай головы! Снайпер!…
Но моего шепота она уже не услышала. Грохочущая очередь разорвала тишину. Обладатель лазерного прицела отчего-то не позаботился о глушителе. Простыня, которой мы только что накрывались, ожившим привидением встала на дыбы. Пули рвали материю, терзали обои. Не в силах достать нас на полу далекий стрелок в ярости опустошал рожок, уродуя комнату. Пуль он не жалел. В должной мере досталось и каменной пепельнице, и массивному термометру, и графину с водой. Брызнул осколками телевизор, а оконные рамы, движимые пулями, разошлись еще шире.
Потянув Анну за собой, я отполз к стене. При этом на все лады я продолжал костерить нашу охрану, которая все еще мешкала. Впрочем, с хулой я поторопился. Пространство за окном заполнилось взволнованными голосами, а чуть погодя дружно затрещали ответные выстрелы. Видимо, били не куда попало, а в цель, потому что пули перестали тиранить нашу комнату, и настала звенящая тишина.
– Ушиблась? – я сел на полу и взял в ладони лицо Ангелины. – Бедная моя девочка!…
Конечно же, она ушиблась. Совершить такой кульбит – да еще спросонья! Плюс неприкрытая обида. Все-таки толкнул я ее крепко. Что называется – от души. Само собой, теперь-то она поняла, почему толкнули и с какой целью, но подобно ребенку не могла удержаться от слез. Потому что ласкали, улыбались – и вдруг плюнули. Поди-ка объясни, что иначе было нельзя. Разум-то все понимал, а сердце опять играло в собственные игры. Вот вам и еще одна парадигма непростых жизненных отношений.
И снова, правда, уже совершенно не к месту я ощутил горделивый прилив. Во-первых, я не растерялся, а во-вторых, сходу сумел понять нюансы ее состояния. Все-таки прежний психолог был во мне еще жив. По крайней мере, несчастным и вконец заплутавшим бродяжкой я себя не чувствовал. Я мог копаться в мирском муравейнике, как дотошный механик в чреве трактора, – с надеждой если не починить механизм, то, по крайней мере, разобраться в принципе работы.
И отчего-то подумалось, что власть меня не испортит. Потому как не на того она, голубушка, напала. И потому как что-то я в этой жизни знал и умел. А значит, и зубки, в конечном счете, придется обломать им, а не мне.
Рядовой метра под два ростом застыл у самой двери. Командир охраны осмелился ступить чуть дальше, кончиками десантных ботинок коснувшись краешка ковра. Я не без удовольствия разглядывал его. Румянец во всю щеку, грудь колесом, бесхитростные глаза. Видно было, что служба парню нравится и нравится, что он состоит в охране первого лица державы. Правда, черт их знает, как им меня представили, но в лице юного начохра я разглядел лихую готовность как к показному испугу, так и к похвальбе. Снайпера они проворонили, это было ясно, однако уйти ему также не позволили, обезвредив в первые же несколько секунд. Так что все было в равной мере налицо: и определенное верхоглядство, и безусловная оперативность. Это уж как поглядеть – с какого угла и какой высоты. Я под собой высоты особой не чувствовал, а потому с выражением эмоций не спешил. Даже не стал интересоваться, кто именно устраивал на меня покушение и сколько их всего было. Тем не менее, хлопцы ждали от меня вопросов, и я не стал их разочаровывать. Кивнув на изуродованные пулями стены, поинтересовался:
