Денис выплеснул в горшок оставшиеся полстакана воды и услышал шаги за спиной. Почувствовал решимость подруги затеять серьезный разговор или нечто похожее. Она это умела. Когда повернул голову в ее сторону, увидел в глазах математическую формулу.

— Ты с ним разговариваешь? — Лучше поговорить о космосе, о дрожащих в небе звездах или о том, что с цветами нужно говорить, чем про то, что хотела сказать ему любовница.

— С кем? — Ее лицо тронуло недоумение.

— С цветком.

— Чего?

— Таня говорит, что для того, чтобы цветы росли лучше с ними нужно разговаривать.

— Шаурин, что за бред?

— Может и бред.

Вера вздохнула, решая в уме свою головоломку.

— У тебя проблемы?

— С чего ты взяла? — Руки стянули рубашку, которая до этого свободно висела на плечах, распахивая грудь.

— Ты какой-то… напряженный.

С нелюбимой женщиной нельзя расслабиться, ясно высветилась мысль в шауринской голове. Только с каких пор Вера стала «нелюбимой»? Она и любимой-то не была…

— Бывают в жизни огорчения… — мелодично сказал Денис.

— Нельзя так относиться к людям.

— Как? — ответил вопросом и вернулся в спальню.

— Как ты это делаешь! — с надрывом высказалась Верочка и, конечно, пошла следом.

— Зачем так сильно обобщать — говорить такими широкими понятиями? Ты себя имеешь в виду? Хочешь сказать, что я плохо к тебе отношусь? — взял со стула слегка помятый пиджак.

— А что хорошо? — Она смотрела, как он надел его, пиджак, — быстро, слегка небрежно. Так, как это делают довольные собой и положением вещей люди. Люди, чувствующие себя свободно.

— Верочка я к тебе со всей душой. И телом тоже.

— Хоть бы не издевался. — Девушка сцепила засуетившиеся пальцы, так и норовящие скользнуть в каштановые волосы. — Нужно хоть немного любить тех, кто рядом.

— Делать — что? — спросил Денис и изобразил на лице, будто силится что-то вспомнить — давно забытое, а может и вовсе неизвестное. — Ты начиталась романтической литературы? Не все в мире строится на любви. Перечитай «Преступление и наказание» и твое временное помешательство пройдет.

— Почему ты так яростно отрицаешь это чувство?

— Я не отрицаю. Я ничего не отрицаю. Просто не нужно искать там, где его быть не может. Даже… — вот тут ему пришлось сделать усилие, чтобы продолжить, — не у всех родителей есть способность любить своих детей. А ты говоришь о каких-то аморфных чувствах к каким-то людям, которые рядом. Не слишком ли неопределенно? Эти разговоры, Вера, между нами уже неуместны.

Вера пожевала губами, не решаясь продолжать. Но Денис не убегал на полуслове.

— Ответь мне, что такое любовь? Только не связывай с ней свои сексуальные потребности, — его губы дрогнули — не то насмешливо, не то брезгливо.

К огромному сожалению, Вера не смогла с ходу подобрать убедительное определение. Она жалела, что завела этот разговор. Завтра ее теперешнее состояние пройдет, но иногда она уставала томиться только телом и начинала томиться душой…

Денис с ехидцей усмехнулся ее молчанию:

— Витаешь ты, Верочка, в эмпиреях.

— Почему тебе нужно обязательно вывернуть все наизнанку?

— Я не выворачиваю, это ты подходишь с другой стороны. Пытаешься привить мне что-то, словно вывести другой сорт, — невольно перешел на ботанику, наверное, слишком долго смотрел на цветок, стоящий в кухне на подоконнике, — усовершенствовать, как тебе кажется, превратить из ущербного в нормального! А тебе не приходило в голову, что меня устраивает такое положение дел и мне вот так живется прекрасно? — раскинул руки в стороны. — Ты меня столько лет знаешь, неужели думаешь, что найдешь что-то новое?

— Ничего я не думаю, — отреклась девушка от своих мыслей. — Что в тебе можно найти нового?

— Только не надо говорить таким жалостливым тоном. Это не в твоем духе, — сухо и цинично сказал Денис.

— Неужели я не заслужила хотя бы уважения?

— Верочка, а ты не солдат, ты — доброволец. — Он уже стоял в прихожей, одетый в пальто, и оглядывался в поисках ложки для обуви.

— В тумбочке, — подсказала Вера, — в верхнем ящике.

Денис не двинулся с места. Никогда не шарил у Веры по шкафам и сейчас не собирался. Девушка фыркнула. Резко дёрнула на себя ящик и вытащила ложку с таким видом, что Шаурин боялся получить ею по лбу.

— Спасибо.

Выступление Верочки, в общем-то, не удивило. Она, вероятно, почувствовала его раздражение и разнервничалась. Сам Денис тоже, вместо того чтобы нежиться в приятных эмоциях пережитой ночи, бродил необъяснимой злостью. Желание покинуть эту квартиру горело в нем так сильно, что если бы на улице лежал снег, то Шаурин оставил бы на нем свои протаявшие следы.

Но снега на улице не было. Только земля залубенела и яркое, но уже беспомощное ноябрьское солнце не в силах было ее отогреть. Выйдя на улицу Денис глубоко втянул воздух. Дышался он легко, словно пился, как вода. Не хотелось сразу садиться в машину — как будто в холодном салоне его настигнет духота, — но стоять здесь, у этого дома, хотелось еще меньше.

Шаурин не любил зиму.

Но осень он не любил больше — за слякоть, за лужи, за сырой промозглый ветер. Оттого хотелось, чтобы она, зима, пришла быстрее и прикрыла всю грязь белым саваном. Может быть, поэтому и настроение у него такое; поэтому в груди тоскливо сжималось, потому что за окном тоже — тоскливо.

Деревья без листвы стояли сиротливо и обездоленно. Их ветки, хрупкие, закоченелые от холода, стали похожи на проволоку. Только ели невозмутимо зеленели. Им было все равно, какой месяц на календаре.

Хотел бы Шаурин быть таким же невозмутимым — всегда. Чтобы ничего не тревожило и не касалось сердца.

Не всегда он сразу и легко реагировал на обстоятельства, как сейчас. Раньше, каждая новая перемена — как новая жизнь. Сколько у него их было, таких маленьких новых жизней…

Считать не пробовал.

Чертыхнулся про себя. Сейчас ему было чем заняться и о чем подумать; сейчас имелись конкретные проблемы, требующие четких решений, а он вместо этого громоздил в голове мысли о тоске и невозмутимых елях. Смотрел в окно и под грубоватый голос Маркелова предавался непонятному, несвойственному ему унынию.

А вот вам, бабушка, и Юрьев день!

У клуба остановилась черная машина. Минутой позже из нее вышла Юля. Денис тут же отметил про себя, что надо сказать Самарину, чтобы тот не возил ее на переднем сиденье. Опасно это.

Затушил в пепельнице сигарету, не выкуренную и до половины. И курить-то не хотелось. Затянулся всего пару раз. Нужно было чем-то заняться, пока Маркелов висел на телефоне.

Наконец щелкнул рычаг, Андрей положил трубку.

— Наговорился? — повернувшись, спросил Денис.

— Не проконтролируешь людей — обязательно накосячат.

— На то они и люди — чтобы косячить. Главное, чтобы это не сильно дорого обходилось.

— В том-то и дело. Я, кстати, у Карпова был сегодня. А он ничего, бодрячком. Ты ему сказал, что следующий бой тоже его или бережешь от впечатлений?

— Я тоже у него был. А чего бы у Семеныча и не бодрячком. Лежит как в райских кущах. Сказал, конечно.

— А он что?

— Настраивается.

За дверью прошуршало. Через мгновение появилась Юля. Бодро впорхнула, словно птичка, которую спугнули с ветки.

— Привет.

— О, здорово, Юль! Тебя каким ветром?..

— Попутным, Андрюша, попутным. Я хотела в тренажерный зал сегодня сходить. А то погода на улице как-то не способствует пробежке. — Улыбнулась, сбросила куртку. Вроде бы не сделала ничего особенного, никаких лишних движений, но ее присутствие тут же поменяло тональность голоса Маркелова и саму атмосферу в кабинете.

Не исключено все же, что это лишь игра воображения Шаурина. Слишком он стал пристрастно к ней относиться.

— А что физкультуры у вас нет в школе? — Нет, Маркелов, определенно, подтянулся при виде Юльки. Выпрямил спину, чуть съехал на край стола, на котором до этого сидел, как на лавке в парке, и уперся каблуками в пол, чтобы, вероятно, чувствовать под собой почву.