— Я помню, что ты сказала.

Юля замерла от хлынувших в душу сомнений, пытаясь унять зарождающуюся между лопаток дрожь. Это было сильнее ее. Кофта до колен не спасала.

— Ты не веришь мне?

— Верю. — Коснулся губами ее макушки. — Просто это для меня неожиданно. Я тебя обидел, а ты все равно…

Наверное, в Юльке больше силы и больше смелости. В нем самом этого не было. Он даже восхищался ее искренностью и открытостью. Она ими дышала. Он, напротив, никогда бы не решился сказать ей нечто подобное. Свои чувства хранил за колючей проволокой. Но Юлька ведь лезла, пытаясь вытащить все наружу. Лезла, кололась и ранилась. И еще пораниться. Не единожды.

Ну не мог он так враз перестроиться!

Но и оттолкнуть теперь вот так запросто — тоже не мог.

Никогда не допускал близких отношений. Всегда четко вычерчивал границы. И сейчас пытался. Но, как известно, чем толще грань, тем больнее переступать, а вернуться обратно — почти невозможно. Они с Юлей ее переступили, поэтому и говорить с ней — невероятно сложно. Как объяснить что-то, если сам себя уговорить не мог. Приказал себе не подходить к ней, а толку-то…

Юля вздрогнула от облегчения и удовольствия одновременно, когда руки Дениса сомкнулись на ее плечах. Только вот озноб усилился. Изгнать бы его до конца…

Коснулась ладонями его предплечий, чуть сдавливая теплую кожу.

— Трудно объяснить почему. Это похоже на… похоже на то, как ребенок любит свою мать. Мы же любим маму как бы она ни ругалась, что бы ни делала. Это есть и с этим ничего нельзя поделать. Вот так вот. Обидел, да. А чувство все равно сидит внутри, заполняя целиком. Оно сильнее, чем обида. Любишь и все. Но оттого, наверное, еще тяжелее…

То, что она говорила дальше, он уже не слышал. Эти слова лишили его дара речи. И мыслей лишили, и сил. Сделали глухим.

Зачем ей все время нужно лезть к нему в душу?

Всю жизнь он и любил свою мать, и ненавидел.

Любил и ненавидел — одновременно.

Любил, потому что, как правильно сейчас сказала Юля, с этим нельзя ничего поделать. Любовь к матери — это инстинкт, заложенный природой. Это первое, что чувствует младенец — неосознанно, еще в утробе. Это базовый, основополагающий инстинкт. Это сама жизнь.

Ненавидел — потому что был не нужен, отвергнут. Брошен той, к кому успел все это почувствовать, и в ком нуждался.

Лучше бы ничего не чувствовал.

Не зря детей, от которых в роддомах отказываются, не прикладывают к материнской груди. Лучше бы и его не прикладывали. Чтобы не знал он, что такое «мать». Чтобы первые четыре года жизни не отравляли всю последующую. Чтобы потом не приходилось делать вид, что нет у него матери. Только была еще Таня, которая зачем-то к ней ездила. И был еще отец, который зачем-то с Таней об этом разговаривал…

Денису хотелось оттолкнуть от себя Юлю. Далеко. Навсегда. Чтобы в жизни больше не смела лезть так глубоко. Не ворошила прошлое. Не вскрывала наболевшие на душе нарывы. С такой же силой, как и оттолкнуть, желал он прижать ее к себе так крепко, чтобы расплющить, растворить в себе.

И пока ни одно из этих двух желаний не перевешивало.

Он все еще держал ее в руках, только потому что от онемения в теле не мог шевельнуться. Внутри образовался камень во всю грудь. Он мешал дышать, шевелиться, думать.

Мог бы двинуться, оттолкнул бы Юльку…

— Денис, я что-то не то сказала?.. — спросила она, сожалея о своих словах. Почему все выходит не так, как хочется? Ведь не сказала ничего такого, а остро почувствовала, как его настроение изменилось. Он прямо на месте закаменел. Оттого в душе у нее появился какой-то безотчетный страх. Необъяснимый.

Как нашел в себе силы и сам не знал. Но их только и хватило — зажать ей рот рукой, заставляя молчать. Наплевать было, удобно ли ей, может, больно, он закрыл ей рот ладонью и притиснул ее к себе, сжимая плечи мертвой хваткой. Стоял так некоторое время. Сколько стоял не мог сказать. Потерялся в пространстве и времени. В ощущениях тоже — потерялся.

Юлькино дыхание жгло ладонь. Так же и в груди появился огонек. Постепенно камень в душе отек, как расплавленный воск. Возникло жаркое, немного удушающее ощущение. Горячо было в груди, голове, между их телами — тоже.

Немного пришел в себя. Ровно настолько, чтобы ослабить тиски, в которых сжимал девочку. И как только она стерпела. А она смогла, правда, шумно вздохнула и выдохнула, но не отскочила, не отстранилась.

— Молчи, — сказал Денис. Показалось, что Юля снова что-то скажет. Или спросит.

Она так и не произнесла ни звука, оперлась на подоконник и чуть отклонилась в ожидании.

Денис глубоко вздохнул. Как-то слишком шумно стало биться сердце.

Скользнул ладонью по девичьей шее. Вытащил цепочку, спрятанную под кофтой.

— Не выбросила? — Нашел кулон, узнал его на ощупь.

— Ты же не выбросил мой браслет.

Подтянув Юлю вверх, усадил ее на подоконник. Длинная кофта неприлично задралась. Денис положил руки ей на бедра, потом убрал, скользнул к лицу — отвел от него волосы.

В этих жестах не было плотского влечения. Похоть была днем, когда они втроем играли в карты; когда Юлька сидела на диване в этой же самой длинной до колен кофте цвета пламенного мака и в гетрах на босую ногу. И больше на ней ничего не было. Сексуальнее наряд сложно придумать. Какие только фантазии ни рисовались в его голове. Даже Леньку повело, чего уж говорить.

А сейчас все это сместилось куда-то далеко и осталось одно жгучее желание: утащить эту девочку отсюда. Туда, где их никто не достанет. Закинуть ее на плечо и забрать у всех. Только полный идиот может отказаться от нее, от такой любви, от такой нежности, какую она способна подарить.

Наверняка она и сама об этом еще не подозревает.

Только одно жгучее желание: послать всех туда, оттуда не возвращаются. Куда сам черт не заглядывает.

И пусть хоть рухнут небеса.

— Положить их всех нахрен и все! Смелые, ты смотри, давно крови не видели. Раньше за такое стреляли без разговоров, а Монахов прям дипломатичный в доску стал, — с едва сдерживаемой яростью говорил Маркелов. — Два автопоезда! Испарилось!

С такой же яростью он лупил по шарам, резво передвигаясь вокруг бильярдного стола. После очередного удара у Дениса зазвенело в ушах, и он поморщился.

— Тебе бы только положить всех нахрен. Фигня война — главное маневры. Да и не перестреляешь всех. Смысла в этом нет. Надо знать, кого стрелять, — отрешенно проговорил Шаурин. — Что Папа говорит по этому поводу? — В отличие от Маркелова думать Денис предпочитал спокойно, не отвлекая рассудок лишними суетливыми движениями. Потому стоял, скрестив руки на груди, опираясь на краешек стола. Стоял почти расслабленно, удерживая взгляд в одной точке пространства.

— Папа сказал решить проблему.

— Решим, раз сказал. Не суетись, Андрюша. Не мне тебе рассказывать, что и как.

— Теряю хватку. Наверное, старею.

— Ну да, ну да… Тридцатник стукнул, и песок посыпался.

Шаурин не собирался выступать в роли карающей руки, но вот роль мозгового центра была ему вполне по душе. Тем более, «бойцов» у Монахова и без него хватало. Сделав длинную затяжку, он медленно выдохнул дым. — Игорь что?

Маркелов махнул рукой:

— Игорь по другим каналам работает. — Отложил кий и вдавил ладони в деревянный бортик, перевалив на руки всю тяжесть тела. — Чувствую я: что-то не то здесь!

— Ясно-понятно, Андрюша, — снова произнес Денис его имя с мягкой снисходительностью, но без злого сарказма. Маркелов уже давно не заострял на этом внимания, привык к такому обращению. — Люди создают нам проблемы. Причем, конкретные. Два автопоезда — это существенный ущерб. — Денис стряхнул пепел и задержал взгляд на кончике сигареты. Рассуждая вслух, говорил медленно, словно позволяя Маркелову следить за его мыслью точь-в-точь во время ее рождения. — Наглые. Борзые. Значит, крыша нехилая есть. Не из ниоткуда эти «гастролеры» появились. Иначе бы их уже давно на уровне плинтуса хлопнули. Дальше — больше. Будут отжимать конторы. А это уже другие методы воздействия. А нам оно надо? — а, Андрюша? Правильно — не надо.