С грохотом подпрыгнув, ящик сорвался с места и, ударяясь обо все встречные предметы, понесся к люку. Там он застрял; думая, что Боб уцепился за балку и пытается перерезать трос, шутники принялись тянуть изо всех сил. Сундук взмыл в воздух и, ударившись о мачту, открылся, обрушив на головы моряков кучу самых разнообразных вещей.

От грохота и криков проснулась вся команда. Мы поспешно выскочили на палубу. Владелец сундука с ужасом смотрел на свои разлетевшиеся во все стороны пожитки, ощупывая огромную шишку на голове…

Мы находились в море дней двадцать, когда двое больных, которым становилось все хуже, умерли ночью в течение какого-нибудь часа.

Один из них занимал соседнюю койку справа от меня и последние несколько дней с нее не поднимался. Все это время он часто бредил, садясь и озираясь вокруг, а подчас дико размахивая руками.

В ночь его смерти я сразу же после начала ночной вахты улегся спать, но проснулся от какого-то смутного кошмара и почувствовал на себе что-то холодное. Это была рука больного. Вечером он несколько раз клал ее на мою койку, и я ее осторожно убирал. Но теперь я вскочил и сбросил с себя его руку. Она безжизненно упала, и мне стало ясно, что мой сосед умер.

Я разбудил товарищей. Труп сразу же завернули в обрывки одеял и вынесли на палубу. Покойника зашили в парусину, поместив в ногах вместо ядра чугунную баластину. После этого тело подняли на доску, положенную поперек фальшборта. Два человека поддерживали ее конец. Судно остановили. Старший помощник, не вполне трезвый, пошатываясь, выступил вперед и, держась за ванты, подал команду.

Доска наклонилась, тело заскользило вниз и упало в море.

– Отдать брасы!

Судно плавно двинулось вперед.

Покойный был грубым и необщительным человеком, и его не любили на корабле. Теперь всех занимал только вопрос, как распорядиться его сундуком, в котором, как думали, хранились деньги. Кто-то вызвался взломать сундук и распределить содержимое поровну между матросами.

Вдруг крик из кубрика заставил всех вздрогнуть. Там оставались лишь двое больных, которые были не в силах подняться на палубу. Мы сошли вниз и увидели, что один из них при смерти. Он был без сознания, его глаза были открыты и устремлены в одну точку, он прерывисто дышал. Матросы попятились. Доктор взял его за руку и, вдруг отпустив, воскликнул:

– Он скончался!

Тело вынесли по трапу. Опять расстелили парусину, опять зашили в нее мертвого моряка… На этот раз матросы потребовали, чтобы принесли Библию. Но ни у кого не оказалось даже молитвенника. Тогда португалец Антоне, уроженец островов Зеленого Мыса, вышел вперед, что-то пробормотал над телом земляка и пальцем начертил сверху на парусине большой крест.

Остаток ночи никто не спал. Многие провели ее на палубе, рассказывая друг другу морские истории. Сильнее всего меня потряс рассказ плотника.

…Однажды на пути в Индию у них на борту появилась лихорадка, которая за несколько дней унесла жизни половины экипажа. После этого матросы стали лазить по ночам на мачты только по двое. На палубе появлялись призраки, слышались чьи-то голоса. Самого плотника, когда он в шторм взобрался вместе с другим матросом на грот-мачту, чтобы убрать брамсель, чуть не сбросила вниз чья-то невидимая рука, а его товарища ударило по лицу мокрой парусиной…

Надо сказать, что на кораблях с особым почтением относятся к финнам. Невежественные матросы по какой-то причине считают их ясновидящими и способными каким-то сверхъестественным способом мстить за нанесенные обиды. Мне приходилось плавать с несколькими финнами, и все они легко могли произвести такое впечатление на людей, верящих в потусторонние силы.

У нас на корабле был старик финн, Ван, как мы его называли. В ночь похорон он положил руку на подкову, прибитую на счастье к фок-мачте, и торжественно объявил:

– Меньше чем через три недели здесь не останется и четвертой части из нас – остальные навсегда расстанутся с этим кораблем.

Матросы посмеялись, но оговорюсь, что предсказание полностью сбылось, хотя и не совсем в том смысле, в котором мы его поняли…

Вскоре после смерти двух матросов мы узнали, что здоровье капитана Гая ухудшается, а еще через несколько дней – что он умирает. Доктор смягчился и нанес своему заклятому врагу визит, прописав теплую ванну.

В каюту спустили бочку, а затем ведрами натаскали воду из котлов. Больного посадили в эту примитивную ванну, причиняя ему невыразимые страдания, а по истечении процедуры, полумертвого, положили на сундук.

Джермин был совершенно трезв. Он предложил доктору, мне и еще нескольким своим любимцам пройти на корму.

– Я хочу вам кое-что сказать, ребята, – обратился он к нам. – Капитан скоро испустит дух. Что будем делать? Кое-кто из команды ведь может удрать. Я придумал, как поступить. Если Гай умрет, вы согласитесь подчиниться мне, и меньше чем через три недели у нас под палубой будет пятьсот бочек китового жира. Этого хватит, чтобы каждый из нас получил звонкие монеты, когда мы придем в Сидней. А если вы не согласитесь – не получите ни гроша.

– Нечего и мечтать об этом, – сказал доктор. – Если капитан умрет, старший помощник обязан доставить судно в ближайший порт и передать его в руки английского консула. Там команду сначала высадят на берег, а затем отправят домой. Впрочем, если ребята согласятся, то и я соглашусь.

В конце концов мы решили, что если через сутки капитану Гаю не станет лучше, корабль возьмет курс на Таити. Так и случилось.

С нами плавал один бедняга, получивший прозвище Каболка. Был он робок, неуклюж, и бесполезно было пытаться сделать из него моряка. Его определили в помощники стюарда, но Каболка был так неловок, что был разжалован и снова вернулся в кубрик.

Никого так не презирают на корабле, как малодушных и ленивых растяп; моряки совершенно не церемонятся с ними. Таких людей рассматривают просто как механическую силу и, если необходимо выполнить какую-то простую, но тяжелую работу, приставляют их к ней как рычаг, и каждый вволю жмет на них.

На таких людей сваливаются все грязные работы – что-нибудь смолить, бегать с поручениями. Причем если старший помощник посылает такого растяпу за квадрантом, то по дороге его обязательно встретит капитан, который прикажет надрать конопати; а потом появится какой-нибудь матрос и велит убираться в кубрик.

«Выполняй последнее приказание» – вот нерушимое морское правило. И бедолага начинает метаться как угорелый, не решаясь отказаться от очередного задания и не делая ничего, и в конце концов получает побои.

Ему не разрешено открывать рот, пока с ним не заговорят, да и то лучше ему молчать. Он не может даже взглянуть на бачок с мясом раньше, чем остальные возьмут кусок.

Кроме того, он обязан принимать на себя вину за все проделки, истинный виновник которых не пожелает признаться, и отдувается в море за всякого трусливого негодяя.

Он вскоре падает духом, чувствует себя униженным и несчастным и становится крайне неряшливым. И тут на него набрасываются – тащат к подветренным шпигатам и раздевают догола. Тщетно тогда он молит о пощаде и заступничестве.

Таким и был Каболка, забитый угрюмый человек. Неизвестно, сколько ему было лет и сколько он испытал бедствий. Ему можно было дать и двадцать пять, и пятьдесят лет.

Когда-то Каболка работал пекарем в Лондоне. По воскресеньям он надевал синее пальто с металлическими пуговицами и посиживал в таверне, покуривая трубку и попивая эль. Но его убедили, что для предприимчивого юноши Австралия – земля обетованная. И вот однажды Каболка сел на корабль.

Приехав в Сидней с небольшим капиталом, он некоторое время жил спокойно, женился, но супруга, заправлявшая всеми его делами, в конце концов сбежала вместе с деньгами – и с мастером, который работал в пекарне. Каболка отправился в таверну, напился и стал подумывать о самоубийстве; на следующий день он нанялся на судно, идущее в Южные моря.