Вернувшись домой, мы честно рассказали По-По о цели нашего визита в Талу и попросили его дружеского совета. На ломаном английском языке он охотно сообщил нам все что было нужно.

По его словам, королева действительно собиралась оказать сопротивление французам; недавно стало известно, что некоторые вожди с Бора-боры, Хуахине, Раиатеи и Тахара, подветренных островов, совещаются с ней о восстании на всем архипелаге, цель которого будет в том, чтобы предотвратить дальнейшее проникновение захватчиков. Если и правда решат прибегнуть к военным мерам, Помаре, конечно же, будет рада завербовать всех иностранцев, каких только можно. Однако о том, чтобы она произвела доктора или меня в офицеры, не могло быть и речи, так как множество хорошо ей известных европейцев уже выразили желание стать таковыми. Что касается получения нами немедленного доступа к королеве, то По-По считал такую возможность довольно сомнительной, потому что она жила очень уединенно, была больна, грустна и не склонна принимать посетителей. Однако до того, как ее постигли несчастья, ни одному человеку, какое бы скромное положение он ни занимал, никогда не отказывали в аудиенции; морякам даже разрешали присутствовать при ее утреннем туалете.

Но мы не думали так легко отказаться от планов. Мы решили провести некоторое время в Партувае, пока какое-нибудь событие не создаст более благоприятных условий для их осуществления. В тот же день мы совершили прогулку к судну, которое стояло на якоре на закрытом рейде далеко в глубине бухты и которое мы давно хотели посетить.

Проходя по дороге мимо длинного низкого навеса, мы услышали голос, окликнувший нас:

– Эй, белые!

Оглянувшись, мы увидели розовощекого англичанина (его национальность можно было определить с первого взгляда), стоявшего по колено в стружках и что-то строгавшего на верстаке. Он оказался сбежавшим с корабля плотником, который недавно прибыл с Таити и занимался очень выгодной работой: делал буфеты и другую мебель для богатых вождей, а изредка пробовал свои силы в изготовлении дамских рабочих шкатулок. Он жил в поселке всего несколько месяцев и уже стал владельцем домов и земельных участков.

У него было все – большое состояние и крепкое здоровье, не хватало только жены. Заговорив на эту тему, англичанин помрачнел и уныло облокотился на верстак.

– Как тяжело, – со вздохом произнес он, – ждать долгих три года, а тем временем милая Лулли живет в одном доме с этим чертовым вождем с Тахара!

В нас разгорелось любопытство; неужели бедный плотник влюбился в какую-нибудь здешнюю красавицу, которая водит его за нос?

Но это было совсем не так. Существовал закон, запрещавший под страхом строгой кары брак между туземкой и иностранцем, если только последний, прожив три года на острове, не заявит о твердом решении остаться на нем на всю жизнь.

Плотник Уильям очутился, таким образом, в печальном положении. Он сказал нам, что мог бы уже давно жениться на этой девушке, если бы не проклятый закон; однако в последнее время она стала относиться к нему не так нежно и кокетничала с другими, в том числе с приезжими тахарами.

Жестоко уязвленный и желающий во что бы то ни стало жениться на ней, он предложил ее родственникам заключить предварительное соглашение о браке, но те не хотели и слышать об этом; к тому же, если бы обнаружили, что Уильям и Лулли живут вместе в нарушение закона, обоим грозило бы унизительное наказание – их послали бы строить каменные стены или прокладывать дороги.

Доктор преисполнился сочувствия.

– Уилли, дружище, – сказал он с трепетом в голосе, – что, если я пойду и поговорю с ней?

Но плотник отклонил это предложение и даже не сообщил нам, где жила его любимая.

Расставшись с безутешным Уилли, который снова принялся строгать доску из новозеландской сосны, привезенную из Бей-оф-Айлендс, и мечтать о Лулли, мы продолжили свой путь. Чем кончились его ухаживания, мы так никогда и не узнали.

Направляясь от дома По-По к якорной стоянке в гавани Талу, вы не видите моря до тех пор, пока, выйдя из густой рощи, неожиданно не очутитесь на самом берегу. Тогда вашим глазам предстанет бухта, которую многие путешественники считают самой красивой в южных морях. Вы словно стоите на берегу глубокой зеленой реки, текущей по горному ущелью к морю. Напротив величественный мыс отделяет этот глубокий морской залив от другого, названного по имени открывшего его капитана Кука. Склон мыса, обращенный к Талу, представляет собой сплошную стену зелени, а у его подножия лежит бездонная морская гладь. Слева вы едва различаете расширяющееся устье бухты – проход среди рифов, через который входят корабли, а за ним открытый океан. Справа залив круто огибает мыс и глубоко вдается в сушу, где к нему со всех сторон подступают холмы, поросшие травой по колено и вздымающие вверх причудливые вершины. Лишь в одном месте в глубине бухты между холмами имеется открытое пространство; вдали оно переходит в широкую, подернутую дымкой долину, расположенную у подножия гор. Там находится большая плантация сахарного тростника. За первой цепью гор вы видите острые вершины, поднимающиеся над внутренней частью страны, и среди них безмолвную Свайку, которой мы так часто любовались с противоположной стороны острова.

Славный корабль «Левиафан» одиноко стоял в гавани. Мы прыгнули в пирогу и стали грести к нему. Полдень миновал, но повсюду стояла тишина. Поднявшись на борт, мы увидели нескольких матросов, развалившихся на баке под тентом. Они приняли нас не очень дружелюбно и, хотя казались людьми добродушными, напустили на себя, вероятно по случаю нашего прибытия, недовольный вид. Им очень хотелось узнать, не собираемся ли мы наняться на «Левиафан», и, судя по неблагоприятным отзывам о нем, они, вероятно, стремились по возможности воспрепятствовать этому.

Мы спросили, где остальные члены экипажа; суровый пожилой матрос ответил:

– Команда одного вельбота покоится где-нибудь на дне морском: в прошлое плавание погнались за китом и поминай как звали. Вся вахта ночью сбежала, и шкипер на берегу старается их поймать.

– Что, наниматься приволоклись, а? – воскликнул маленький курчавый матрос из Белфаста, подходя к нам. – Чтоб вам пусто было, милейшие! Сматывайтесь поскорей; этот чертов шкипер утащит вас в море и спрашивать не станет. Убирайтесь-ка, дорогие, и держитесь подальше от этого паршивого невольничьего корабля, пока целы. Они что ни день нас истязают, а в придачу морят голодом. Эй, Дик, дружище, подтащи пирогу этих бедняг, а вы гребите отсюда вовсю, если жизнь дорога.

Но мы не торопились, стремясь выяснить, стоит ли наняться на судно, и в конце концов решили, что останемся ужинать. Никогда мой нож не резал лучшей солонины, чем та, которую мы обнаружили в кубрике. Сухари также были твердые, сухие и хрупкие, как стекло. И того и другого давали вдоволь.

Пока мы находились внизу, старший помощник капитана вызвал кого-то на палубу. Мне понравился его голос. Он говорил о человеке не меньше, чем выражение лица, – и принадлежал настоящему моряку, а не надсмотрщику.

Да и сам «Левиафан» производил очень приятное впечатление. Подобно всем большим китобойцам, он имел широкий корпус, сплошные палубы и четыре пузатых вельбота, подвешенных к бортам.

Паруса были свободно закреплены на реях, словно висели там уже долгое время; слабо натянутые ванты небрежно свисали, а бегучий такелаж всегда шел легко, не в пример тому, что мы видели на некоторых судах, где его постоянно заедает в шкивах блоков, которые слишком тесны, чтобы ими можно было пользоваться; здесь снасти скользили плавно, словно им много раз приходилось проделывать свой путь и они привыкли к нему.

Вечером мы спустились в пирогу и направились к берегу, убежденные, что славное судно ни в коем случае не заслужило того имени, которое носило.

Живя в Партувае, мы как-то повстречались с группой бродяг, совсем недавно пришедших сюда из другой части острова и теперь шатавшихся возле поселения и гавани.