Сказать по правде, дошло до того, что я откровенно предупредил его о нежелании мириться с таким поведением: если он собирается изображать из себя джентльмена, я последую его примеру, и тогда быстро наступит развязка.

Мой приятель от души расхохотался и, весело поболтав, мы решили покинуть долину, как только сможем это сделать, не нарушив приличий.

В тот же вечер за ужином доктор намекнул об этом.

На лице Зика не дрогнул ни один мускул.

– Питер, – произнес он наконец, поразмыслив, очень серьезно, – не хотите ли вы заняться приготовлением пищи? Это легкая работа, и ничего другого вам делать не придется. Поль покрепче вас, он может поработать в поле. А скоро мы предложим вам кое-что более приятное. Не правда ли, Коротышка?

Тот утвердительно кивнул.

Конечно, это звучало приятно, особенно должность, предложенная доктору. Но мои обязанности мне никак не подходили.

Окончательного решения мы не приняли, лишь выразили желание покинуть плантацию. Пока что этого казалось достаточно. Однако, поскольку мы больше не заговаривали об отъезде, янки, очевидно, пришел к выводу, что нас можно уговорить остаться.

И он удвоил свои старания.

Однажды утром, до завтрака, нас отправили прополоть сладкий картофель. Плантаторы были заняты в доме, и мы были предоставлены самим себе.

Прополку наши хозяева считали легкой работой (потому и поручили ее нам), но в больших количествах это занятие все же весьма утомительно.

Некоторое время мы трудились. Но вдруг доктор выпрямился.

– Ох, если бы в наших позвонках имелись дырочки, – воскликнул он, положив руку на позвоночник, – чтобы в них можно было накапать масла!

Я был совершенно согласен с доктором, как и все позвонки в моем хребте.

…Вскоре из-за гор показалось солнце и принесло с собой ту расслабленность, которая отнимает у человека в жарком климате силы. Больше мы не могли выдержать и с мотыгами на плечах пошли к дому, решив не злоупотреблять добродушием плантаторов, задерживаясь на такой неподходящей для нас работе.

В ответ на наше последнее заявление Зик, ужасно огорченный, стал приводить всевозможные доводы, чтобы убедить нас изменить решение. Поняв, что это бесполезно, он предложил не торопиться с уходом – мы могли оставаться в качестве гостей, пока не обдумаем на досуге свое будущее.

Мы от души поблагодарили его, но ответили, что завтра утром покинем Мартаир.

Весь остаток дня мы слонялись без дела, обсуждая наши планы.

Доктор желал посетить Тамаи, уединенную деревню, расположенную на берегу довольно большого озера с тем же названием и окруженную рощами. Попасть туда из Афрехиту можно было по тропинке, проходившей по самым диким в мире местам. Нам много рассказывали об озере, которое изобиловало такой вкусной рыбой, что рыболовы приезжали туда даже из Папеэте.

Кроме того, по берегам озера росли самые лучшие на всем острове плоды, отличавшиеся изумительным вкусом. Ве, или бразильская слива, достигала там размера апельсинов, а архея, или таитянское красное яблоко, была более румяной, чем в любой из долин.

В Тамаи жили самые красивые и наименее испорченные цивилизацией женщины на всех островах.

Эта деревня находилась так далеко от берега и по сравнению с другими местами на нее так мало повлияли недавние перемены, что таитянская жизнь во многих отношениях сохранилась там такой, какой ее когда-то наблюдал Кук…

Мы решили добраться до деревни и, прожив там какое-то время, вернуться на побережье, а затем проделать по нему путь до Талу – гавани на противоположной стороне острова.

Мы сразу же стали готовиться в путь.

Перед отъездом с Таити я обнаружил, что мой гардероб ограничивается двумя почти непригодными для ношения костюмами – состоявшими из куртки и брюк, – и подшил их, как принято у матросов, один под другой.

У доктора дела с одеждой обстояли не лучше. Его расточительность в конце концов привела к тому, что пришлось носить матросский наряд, но к этому времени его легкая куртка почти износилась, а взамен ничего не было. Коротышка великодушно предложил ему другую, несколько менее рваную, куртку, но доктор гордо отказался и предпочел облечься в руру – старинный таитянский наряд.

Рура, которую когда-то носили как праздничную одежду, теперь встречается редко. Но капитан Боб часто показывал нам такой наряд, хранившийся у него в качестве семейной реликвии. Это плащ или мантия из желтой таппы, похожая на пончо южноамериканских индейцев. Голова просовывается в разрез посредине, и плащ свисает свободными складками.

Тонои раздобыл кусок грубой коричневой таппы, которого должно было хватить на короткую мантию, и за пять минут доктор был одет. Зик, критически осмотрев его наряд, напомнил, что между Мартаиром и Тамаи придется переходить вброд много рек и преодолевать пропасти, и посоветовал поднимать подол повыше, если уж выбрали для путешествия юбку.

У нас совершенно не было обуви. На просторах Тихого океана матросы редко носят ботинки. Мои полетели за борт в тот день, когда мы встретили пассат, и, кроме нескольких прогулок на берег, с тех пор я обходился без обуви. В Мартаире она пригодилась бы, но достать ее мы не могли. Однако для путешествия обувь была необходима. Зик, владелец пары огромных ветхих башмаков, согласился уступить их доктору в обмен на нож в футляре – единственную сохранившуюся у того ценную вещь. Я же смастерил из бычьей кожи сандалии, какие носят калифорнийские индейцы: подошву, грубо вырезанную по ноге, удерживают три кожаных ремешка, охватывающие подъем.

У моего товарища была прекрасная старая панама, сплетенная из травы, почти такой же тонкой, как шелковые нити, и такой упругой, что, свернутая в трубку, моментально раскручивалась и принимала прежнюю форму. В подобии испанского сомбреро с широкими полями и в руре доктор напоминал нищего гранда.

У меня имелась восточная чалма. Когда за несколько дней до прибытия в Папеэте моя шляпа упала за борт, пришлось надеть чудовищную шотландскую шапку из разноцветной шерсти – так ее называют моряки. Всякий знает, как упруга вязаная шерсть; этот головной убор так плотно облегал череп, что воздух совершенно не поступал к волосам, и это отразилось на них пагубным образом. Напрасно я пытался устроить вентиляцию: каждое отверстие затягивалось в одно мгновение. Под лучами солнца моя шапка нагревалась до невозможности.

Видя мою нелюбовь к ней, мой друг Кулу стал уговаривать меня подарить ее ему. Я так и сделал, добавив, что, хорошо прокипятив шапку, он сможет восстановить ее яркость.

Тогда я и начал носить чалму.

Я взял у доктора его новую полосатую рубашку из яркого ситца и обмотал ее складками вокруг головы, а рукава оставил болтаться сзади, обеспечив таким образом хорошую защиту от солнца. Однако в дождь этот головной убор лучше было снимать.

Рукава усиливали эффект, и доктор называл меня турецким пашой.

Нарядившись так, мы были готовы двинуться в Тамаи, где рассчитывали произвести небывалую сенсацию.

На следующее утро задолго до восхода солнца я обулся в сандалии, а доктор – в ботинки Зика.

Выразив надежду еще раз повидать нас, прежде чем мы отправимся в Талу, плантаторы пожелали счастливого пути и на прощание подарили пару фунтов плиточного табаку. Они посоветовали нарезать его на мелкие кусочки, так как он служит основной денежной единицей на острове.

До Тамаи, как нам сказали, было не больше трех-четырех лиг, поэтому, даже учитывая дикий характер местности, несколько часов отдыха в середине дня и решение не спешить, мы надеялись достичь берегов озера к закату.

Некоторое время мы медленно шли через леса и ущелья, поднимались на холмы и спускались в пропасти, не встречая никого, кроме диких быков. То и дело мы отдыхали.

Около полудня мы очутились в центре острова.

Прибавив шагу, мы спустились наконец в прохладную зеленую лощину, окруженную горами. Со всех сторон текли ручьи, огромные величественные деревья отбрасывали густую тень…