Однажды почтенный старик миссионер при мне пытался прояснить этот вопрос для островитянина. Смысл его объяснений сводился к следующему.

– Вот видите, – говорит миссионер, – это круг, – он чертит палкой большой круг. – Видите вот это место, – ставит точку на окружности, – это Англия, и я плыву по кругу на Таити. Итак, я двигаюсь, – он идет по кругу, – а вот движется солнце, – он подбирает другую палку и поручает кривоногому туземцу идти с ней по кругу в обратном направлении. – Мы оба отправились в путь и уходим все дальше друг от друга. Вот видите, я прибыл на Таити, – внезапно останавливается, – а посмотрите, где он!

Однако туземцы упорно считали, что островитянин должен находиться где-то в воздухе над ними, ибо, по легенде, когда люди «Даффа» высадились на берег, солнце стояло высоко, – и старый джентльмен был вынужден отказаться от дальнейших объяснений.

Хотя Архиту был членом церковной общины и очень тревожился, какое именно воскресенье ему следует соблюдать, в других вопросах он был не слишком щепетилен. Узнав, что я «миконари» (то есть человек, умеющий читать и писать), он попросил подделать для него несколько документов, пообещав за это накормить меня обедом из жареной свинины и индийской репы.

Архиту хотел, чтобы я подделал рекомендации капитанов военных и торговых кораблей, бывавших на Таити. В этих рекомендациях он должен был выглядеть лучшим специалистом по стирке тонкого белья (за это вожди платили хорошие деньги).

Я посчитал его просьбу достаточно наглой и сказал ему об этом. Впрочем, в своей правоте он не усомнился, а я не стал на него обижаться и просто отказался.

Жизнь у капитана Боба некоторое время доставляла удовольствие, но в ней были и неудобства, с которыми мы никак не могли смириться.

Иностранцы, предубежденные консулом, смотрели на нас, как на шайку разбойников и бродяг, хотя, говоря по чести, сюда никогда не приплывали матросы, которые вели бы себя лучше, чем мы, и которые причинили бы туземцам так мало неприятностей. Но, если мы встречали прилично одетого европейца, тот обычно старался перейти на другую сторону дороги. Это было неприятно, по крайней мере мне; однако других угнетало не слишком.

На Таити в хороший вечер можно увидеть процессию шелковых капоров и зонтиков, двигающуюся по Ракитовой дороге, или группу белых болезненных мальчишек, а еще чаще – пожилых джентльменов с тросточками. Завидев их, туземцы скрывались в хижинах. Это миссионеры с женами и детьми, совершавшие семейную прогулку. Бывало, что они ехали верхом на лошадях до мыса Венеры и обратно, что составляет несколько миль. На мысе Венеры жил в то время единственный оставшийся в живых из первых миссионеров – старик Уилсон, отец консула.

Небольшие пешие компании встречались нам часто; они вызывали у меня столько хороших воспоминаний, что я мечтал о фраке и шляпе, чтобы и мне можно было подойти к ним и засвидетельствовать свое почтение. Но сейчас об этом не могло быть и речи. Впрочем, как-то дама в клетчатом платье доброжелательно взглянула на меня. О, милая женщина! Я ее помню. Платье на ней было из шотландки.

Как-то вечером я проходил мимо дома миссионера. На веранде сидели его жена и привлекательная светловолосая девушка. Они наслаждались бризом, полным освежающей прохлады. Старая дама сурово следила за мной, пока я приближался, и даже ее чепчик, казалось, выражал негодование. Голубые глаза ее мужа тоже были устремлены на меня. Но каким взглядом смерило меня прелестное создание! Она принимала меня за человека, недостойного ее общества, и я не мог этого вынести.

Я вежливо приветствовал дам, выказывая свою воспитанность. Однако поскольку на мне было что-то вроде чалмы, снять это и снова надеть, сохранив достойный вид, было невозможно. Пришлось ограничиться поклоном. На мне была широкая куртка таких размеров, что я усомнился в том, что поклон будет заметен.

– Добрый вечер, – сказал я наконец. – Чудесный ветер с моря, леди…

Девушка завизжала, ее мать едва не лишилась чувств. Я поспешно ретировался и перевел дух, только добравшись до тюрьмы.

По воскресеньям я ходил в главную туземную церковь на окраине Папеэте, неподалеку от тюрьмы. Она считалась лучшим образцом местного зодчества.

В последние годы туземцы стали больше заботиться о прочности храмов. А когда-то они строили до сорока церквей на одном острове – простых сараев, скрепленных гибкими стеблями, которые разрушались через год или два.

Одна из них, построенная в таком стиле много лет назад, представляла собой в высшей степени замечательное сооружение. Она была воздвигнута королем Помаре II, проявившим поистине царственное рвение. Здание было длиной более семисот футов при соответствующей ширине; огромная коньковая балка поддерживалась тридцатью шестью цилиндрическими стволами хлебного дерева, стоявшими в ряд на некотором расстоянии друг от друга; верхняя обвязка опиралась на стволы пальм. Крыша, круто спускавшаяся до высоты человеческого роста, была из листьев, а стен не существовало вовсе. Вот такой просторной была королевская церковь, построенная при миссии в Папоаре.

В день торжественного открытия перед огромной толпой, собравшейся со всех концов острова, миссионеры произнесли одновременно три проповеди с трех кафедр.

Так как церковь сооружалась по распоряжению короля, то в ее строительстве принимало участие почти столько же народу, как и при возведении большого иерусалимского храма. Однако времени потребовалось все-таки меньше. Не прошло и трех недель после установки первого столба, как последний ярус пальмовых листьев уже свисал с карнизов.

Эту огромную работу распределили между несколькими вождями, которые приспособили к делу своих подданных; она значительно облегчалась тем, что каждый участник стройки приносил с собой столб, стропило или жердь с укрепленными на ней пальмовыми листьями. Подготовленный таким образом материал оставалось только скреплять прочными гибкими стеблями.

Но о самой замечательной особенности этого полинезийского собора я еще не рассказал. Островитяне любят селиться близ горных рек, руководствуясь при этом соображениями и красоты и преимуществ такого местоположения. Поэтому довольно большой ручей, спускавшийся с холмов и орошавший долину, перекрыли ниже ее в трех местах и направили прямо через церковь.

Но храм полинезийского Соломона давно заброшен. Его тысячи стропил из гибискуса сгнили и упали на землю. Теперь они загромождают русло ручья, который с журчанием пробегает над ними.

Нынешняя епархиальная церковь Таити совершенно не похожа на только что описанную. Она средних размеров, сплошь обшита досками и выкрашена в белый цвет. Оконные проемы не имеют рам, но закрываются ставнями; если бы не лиственная крыша, она напоминала бы простую церковь в каком-нибудь американском городке.

Все деревянные части здания были сделаны приезжими плотниками, которых всегда можно встретить в Папеэте.

Внутренний вид церкви весьма своеобразен и не может не заинтересовать чужестранца. Стропила обернуты тонкими пестрыми циновками; вдоль всего конька свисают украшения – то пучки кистей, то широкая бахрома из окрашенной травы. Пол настлан из нетесаных досок. Между рядами скамей с плетеными из волокон кокосовой пальмы сиденьями и спинками идут прямые проходы.

Но больше всего поражает кафедра из темного блестящего дерева, стоящая в одном конце храма. Она несоразмерно высока; взобравшись на нее, вы можете окинуть всю паству единым взглядом.

Есть в церкви и галерея, которая тянется с трех сторон и поддерживается колоннами из стволов кокосовых пальм. Тут и там она раскрашена в ярко-синий цвет; такие же пятна можно увидеть и в других местах (без всякой заботы о симметрии). В своем рвении украсить святилище новообращенные, должно быть, раздобыли каждый по кисти и усердно малевали где попало.

Как я уже упоминал, церковь производит весьма странное впечатление. Света в нее проникает мало, внутри все выдержано в темных тонах и потому мрачный языческий сумрак царит в ее стенах. К тому же стоит вам войти, как вы сразу же ощущаете странный запах древесины, которым пропитаны все большие строения в Полинезии. Он наводит на мысль об источенных червями идолах, спрятанных в чулане где-то поблизости.