На берегу располагалось огромное здание – резиденция консула Причарда. Зеленая лужайка спускалась к морю, на крыше реял английский флаг. На противоположной стороне бухты были резиденции французского и американского консулов.

В дальнем конце гавани лежал остов большого старого судна. Корма низко сидела в воде, нос лежал на суше. Казалось, что деревья смыкали ветви над его бушпритом. Это было американское китобойное судно. Однажды в море оно дало течь и на всех парусах поспешило к берегу, однако оказалось непригодным для плаваний. Китовый жир отправили на родину на другом судне, а корпус продали за бесценок.

Прежде чем покинуть Таити, я посетил этот старый корабль. Когда я увидел на его корме название городка на реке Гудзон, меня охватило волнение: на берегах этой реки я родился, в ее водах купался сотни раз…

Исполнилось желание большинства матросов, и наш якорь был брошен в коралловых зарослях бухты Папеэте. Это случилось через сорок с лишним дней после того, как мы оставили Маркизские острова.

Паруса еще не были убраны, когда к борту подошла шлюпка с консулом Уилсоном.

– Как же так, мистер Джермин? – свирепо начал он, поднявшись на палубу. – Почему вы вошли в гавань без разрешения?

– Вы не приехали к нам, хотя обещали, сэр. Нечего было торчать в море дольше, когда на судне некому работать, – резко ответил Джермин.

– Так эти негодяи упорствуют? Я задам им трепку!

Он оглядел мрачные лица матросов неожиданно смелым взглядом. Конечно же, ведь здесь он чувствовал себя в большей безопасности, чем по ту сторону рифов.

– Соберите их на шканцах, – приказал Уилсон, – больных и здоровых. Я скажу им кое-что.

– Итак, – обратился он к нам, – я вижу, вы думаете, что добились своего. Вы хотели, чтобы судно вошло в гавань, и вот оно здесь. Капитан Гай на берегу, и вы захотели туда же. Но я вас горько разочарую. – Он именно так и сказал. – Мистер Джермин, пусть те, кто не отказывался выполнять свои обязанности, отойдут на штирборт.

Был составлен список «мятежников» – так пожелал консул назвать остальных. Мы с доктором тоже оказались в их числе, хотя он и выступил вперед, решительно требуя восстановления в должности, которую он занимал, когда судно вышло из Сиднея. Джермин, всегда относившийся ко мне дружески, заступился за меня, рассказав о том, что прошлой ночью я оказал ему услугу, а также о том, как я вел себя, когда он решил войти в гавань. Я настаивал на том, что время моего пребывания на судне истекло, так как плавание было окончено, и требовал расчета.

Уилсон спросил о моей фамилии и национальности, а затем ехидно заметил:

– А, вы тот парень, который написал «раунд-робин»? Я позабочусь о вас как следует. Отойдите, сэр.

Моего приятеля доктора он назвал сиднейским живоглотом – не понимаю, что он хотел этим сказать. Доктор в ответ высказал ему все, что он о нем думал, и консул в ярости приказал ему держать язык за зубами, иначе он велит привязать его к мачте и выпороть. Что поделать, о нас судили по компании, в которой мы находились.

Затем консул отослал всех на бак, ни слова не сказав о том, как намерен в дальнейшем поступить с нами. Он переговорил со старшим помощником, покинул корабль и отправился на французский фрегат, стоявший в кабельтове от нас. Теперь мы догадывались о его планах и обрадовались им. Через один или два дня французский корабль должен был уйти в Вальпараисо, и, без сомнения, Уилсон хотел перевезти непокорных матросов на его борт, чтобы в Вальпараисо их передали английским военно-морским властям. Если мы не ошибались в своем предположении, то нас ожидало не особенно приятное плавание на корабле ее величества и освобождение по прибытии в Портсмут.

Мы стали надевать на себя все, что только могли, – куртку поверх куртки и штаны поверх штанов, чтобы быть готовыми к отправке. На военных кораблях не разрешают держать ничего лишнего, поэтому сундуки с вещами пришлось бы оставить на «Джулии».

Через час катер с «Королевы Бланш» подошел к нам с восемнадцатью или двадцатью матросами, с тесаками и абордажными пистолетами, а также с несколькими офицерами. Консул был в официальной треуголке, у кого-то позаимствованной для этого случая. Шлюпка была выкрашена в «пиратский черный цвет», команда состояла из смуглых суровых парней, а офицеры имели чрезвычайно свирепый вид.

Нас собрали на корме и стали вызывать по одному. Каждому напоминали, что ему предоставляется последняя возможность избежать наказания, а затем спрашивали, продолжает ли он отказываться от выполнения своих обязанностей. Ответы следовали мгновенно: «Да, отказываюсь». Некоторые пытались что-то объяснить, но Уилсон обрывал их и приказывал спускаться в катер. Этот приказ немедленно выполнялся, а некоторые матросы, словно показывая, что готовы подчиниться любому разумному требованию, начинали прыгать и скакать.

Все больные матросы, кроме двух, которых отобрали для отправки на берег, заявили, что никогда не притронутся к снастям «Джулии», даже если поправятся, и спустились вслед за нами в катер. Они пребывали в таком прекрасном расположении духа, что возникали сомнения: действительно ли они больны.

Купора вызвали последним. Мы не слышали, что он ответил, но он остался на корабле. О Бембо никто не вспомнил.

Отойдя от корабля, мы троекратно прокричали «ура!», за что получили от консула строгое взыскание.

– Не упади за борт! – сказал кто-то из матросов Каболке, который вместе с оставшимися на судне смотрел на нас с бака.

– Прокричим в честь «Джулии» еще трижды! – воскликнул Салем, вскочив и размахивая шапкой.

– Эй, ты, – заорал офицер, ударив его шпагой по спине, – сиди смирно!

Мы с доктором спокойно сидели на носу катера. Я не жалел о случившемся, но меня одолевали невеселые мысли.

Спустя несколько минут мы поднимались по трапу фрегата. Старший офицер, пожилой желтолицый моряк в плохо сшитом сюртуке с потускневшими золотыми галунами, неодобрительно смотрел на нас, стоя на палубе. Нас пересчитали, он вызвал мичмана, и нас передали в руки солдат, в матросской форме, вооруженных ружьями.

Под конвоем мы отправились вниз, на жилую палубу. На руки нам всем надели кандалы; матросский старшина подобрал каждому по размеру из большой корзины – там был их полный набор. Затем наши ноги просунули в тяжелые железные кольца, висевшие вдоль металлической полосы, прикрепленной к палубе.

К нам был приставлен часовой. Он ходил взад и вперед с огромным старым зазубренным тесаком. Мы решили, что такой длинный тесак предназначен специально для того, чтобы поддерживать порядок в толпе – им можно через головы пяти-шести человек и ударить стоящего сзади.

Только вечером юнга принес два бачка с жидкой похлебкой, на ее поверхности плавали капли жира. Парень сказал нам, что это суп, но это оказалась маслянистая теплая вода. Пришлось ею удовольствоваться – часовой, чтобы мы могли поужинать, снял с нас кандалы…

На следующее утро, когда часовой отвернулся, кто-то бросил нам несколько апельсинов. В дальнейшем их корки мы использовали в качестве чашек.

На второй день ничего особенного не произошло.

На третий день человек, которого мы приняли за боцманмата (на шее у него висел серебряный свисток), спустился к нам, подталкивая двух юнг, за ними шла целая толпа мальчишек. Все они рыдали. Юнги, по-видимому, были сосланы вниз в наказание, остальные же были сочувствующими.

Боцманмат немедленно, схватив юнг за широкие куртки, принялся безжалостно орудовать тростью. Остальные парнишки плакали, умоляя о пощаде, опускались на колени… Но все было тщетно. Боцманмат доставал тростью и до них, и тогда они кричали еще громче.

Мичман спустился вниз и приказал боцманмату отправляться на палубу. Затем кинулся на юнг, и те бросились врассыпную…

Насколько я помню, на фрегате мы провели пять дней и пять ночей. На пятые сутки нам сказали, что следующим утром «Королева Бланш» уходит в Вальпараисо. С радостью мы возносили молитвы о быстром плавании. Однако консул не мог отпустить нас так легко. К огромному нашему удивлению, к вечеру появился офицер и велел снять с нас кандалы. Затем нас собрали у трапа, посадили на катер и повезли на берег.