Как-то на рассвете шлюпка с Бембо приблизилась к большому, плававшему в одиночестве киту. Бембо метнул гарпун, но промахнулся, и животное нырнуло. Через некоторое время чудовище снова появилось на поверхности на расстоянии примерно мили, и шлюпка пустилась за ним. Но кит уже был пуганый; настал полдень, а преследование все продолжалось. На промысле погоню за китом не прекращают ни при каких обстоятельствах, разве только наступит ночь, а в наше время, когда добывать китов стало так трудно, преследование часто ведут и в темноте. Наконец, Бембо вторично оказался подле кита и метнул оба гарпуна, но по странной случайности снова промахнулся.

Насмешки матросов, вероятно, привели маори в бешенство; едва шлюпка опять приблизилась к киту, он с гарпуном в руке прыгнул зверю на спину, и какой-то головокружительный миг его видели там. В следующее мгновение вода вокруг вспенилась и яростно забурлила, и оба скрылись из глаз. Матросы отгребли в сторону, травя линь со всей быстротой, на какую только были способны. Впереди не было видно ничего, кроме красного от крови водоворота.

Но вот из глубины вынырнуло что-то темное; линь стал натягиваться, затем шлюпка с быстротой молнии понеслась по волнам. Кит был «взят на линь» и теперь со страшной скоростью тащил за собой лодку.

Смуглая рука появилась на планшире, и гарпунщика втащили в шлюпку в тот самый момент, когда вода под ее носом закипела…

К полудню наступил штиль. Делать было нечего. Следовало поставить нижние прямые паруса, спустить кливер и покачиваться на зыби. На судне было тихо.

Днем старший помощник, оставив капитана в Папеэте, вернулся на «Джулию». По словам юнги, после обеда шлюпка должна была отправиться на берег с остальными пожитками Гая.

Поднявшись на палубу, Джермин ушел вниз, не сказав нам ни слова. Мы с доктором старались убедить команду в том, что терпение и хитрость приведут к тому же, что и сила, однако события не примут серьезный оборот. Но я сочувствовал матросам, так как причины недовольства были понятны, а план капитана жесток и несправедлив, и при необходимости прибег бы к насилию. Некоторые матросы думали только о мятеже. В кубрике они подняли страшный шум, от которого, казалось, дрожал старый корпус корабля.

– Если после всего, что случилось, – обратился к матросам Длинный Джим, – это судно уйдет в море с нами, то мы не мужчины! Скажите одно слово, ребята, и я введу корабль в гавань. Я уже бывал на Таити и смогу это сделать.

Стук крышек сундуков и грохот жестяных мисок, раздавшиеся со всех сторон, выразили общее одобрение. Несколько больных матросов, которые ранее не поддерживали остальных, теперь согласно заворочались на досках или стали раскачивать подвесные койки.

Кто-то побежал на палубу, и казалось, что все кончено. Однако через некоторое время нам с доктором удалось восстановить спокойствие. Я предложил составить «раунд-робин», претензию, и послать его с коком Балтиморой на берег – консулу. Меня тут же попросили приступить к делу. Однако у доктора не было никаких письменных принадлежностей, не сохранилось даже форзаца ни в одной из его книг. Наконец нашли отсыревшую, покрытую плесенью «Историю самых жестоких и кровавых пиратских похождений», вырвали две оставшиеся чистые страницы и, чуть смазав смолой, склеили в длинный лист. Один из матросов изготовил чернила, собрав копоть над фонарем и смешав ее с водой. Из крыла альбатроса, которое украшало бак, вырвали большое перо.

Положив лист на крышку сундука, я написал письмо, изложив все наши жалобы и выразив надежду на то, что консул посетит нас. Под текстом я начертил круг, по которому все должны были поставить свои подписи, чтобы нельзя было определить зачинщика. «Раунд-робин» сложили и запечатали каплей смолы. Наш кок передал его консулу, как только старший помощник отправился на берег. Их шлюпка вернулась с наступлением темноты, и старый Балтимора поведал нам, что консул Причард сейчас в Англии и его замещает некий Уилсон, образованный белый, родившийся на острове, сын старого миссионера Уилсона. Этого младшего Уилсона не любили как туземцы, так и белые, считая его беспринципным человеком. Назначение его заместителем консула вызвало на острове недовольство.

Уилсон совершил несколько плаваний в Сидней на принадлежавшей миссии шхуне, поэтому мы не очень удивились, когда Балтимора сказал, что он и капитан Гай – старые знакомые и что последний поселился в доме заместителя консула. Для нас это не предвещало ничего хорошего.

Джермин сказал, что утром консул приедет на «Джулию». Мы провели ночь у входа в гавань, а утром увидели шлюпку с туземцами. В шлюпке были Уилсон и еще один белый – оказалось, что это доктор Джонсон, живущий в Папеэте. Старший помощник подошел к трапу, чтобы встретить их.

– Мистер Джермин! – надменно крикнул Уилсон, не обратив внимания на почтительное приветствие старшего помощника. – Примите командование и держите курс в открытое море! – Уилсон был очень мал ростом, имел злобно вздернутый нос и тощие ноги. У него был чрезвычайно высокомерный вид, и стоило больших усилий сдержаться и не нанести ему оскорбления. С первого взгляда он вызывал неприязнь и презрение.

Джермин немедленно подчинился консулу, и судно взяло курс в море.

Матросы кляли последними словами и корабль, и консула. Самым же красноречивым оказался купор Затычка, моливший небо когда-нибудь, если он, находясь на «Джулии», снова потеряет землю из виду, ниспослать ему… Страшную кару, о которой он просил, я не могу здесь назвать. Не забыл он и о продуктах, предназначенных для нас и не годящихся даже для собак, и о том, что нельзя доверять управление судном человеку с таким характером, как у старшего помощника, и о том, что нельзя было надеяться на ловлю китов с таким количеством больных на борту…

Затычка был прекрасным моряком и одним из старших по возрасту, а его чувства вызвали горячий отклик у команды, поэтому его немедленно назначили оратором – вопреки советам доктора и моим…

Вскоре Уилсон появился, держа в руках железный ящик с судовыми документами, а Джермин крикнул, чтобы экипаж собрался на шканцах.

Матросы выстроились перед консулом.

Картину они являли собой живописную: уроженцы разных стран, одетые в лохмотья… Каболка выглядел наиболее примечательно – его морской наряд уже давно был конфискован, и Каболка ходил в поношенном фраке, полученном от капитана Гая.

Старший помощник, стоя рядом с консулом, пристально вглядывался в лица моряков. Седые волосы падали ему на лоб, из-под куртки виднелись крепкая шея, волосатая грудь и короткая сильная рука в синяках и многочисленных эмблемах, нанесенных китайской тушью.

Консул медленно, со слишком величественным видом, разворачивал судовые документы.

– Мистер Джермин, сделайте перекличку!

Отозвались все, кроме двух матросов, нашедших упокоение на дне океана.

Мы ждали, что консул достанет «раунд-робин» и скажет о нем что-нибудь. Ничего подобного не произошло. Среди бумаг, лежавших в железном ящике, вроде бы было и наше письмо, но никаких комментариев не последовало. Некоторых матросов очень задело такое пренебрежение и презрение к нашей петиции.

– Ребята, – сказал Уилсон, – на вид вы все здоровы, но мне говорили, что среди вас есть больные. Мистер Джермин, вызовите тех, кто числится у вас больными, и пусть они перейдут на другую сторону палубы.

Мы все перешли к другому борту.

– Так… – продолжал консул. – Значит, вы больные? Прекрасно. Вас сейчас осмотрят. Отправляйтесь по одному в каюту к доктору Джонсону. Тех, кого он признает умирающими, я отправлю на берег; остальные получат все необходимое и останутся на корабле.

Мы уставились друг на друга, пытаясь понять, кто из нас похож на умирающего. Впрочем, некоторые догадались, что имеет в виду Уилсон, и вели себя соответствующим образом. Я собирался сделать вид, что нахожусь при смерти, – так я надеялся высадиться на берег и покинуть корабль, – и решил пока не принимать участия в назревающих событиях. Доктор же и так все время изображал больного, а сейчас, поймав его многозначительный взгляд, я понял, что ему стало еще хуже.