– С Мариной Ивановной останусь я. – А это уже было брошено точно перчатка в лицо врагу: вызов и утверждение своего права. И бросил этот вызов не кто иной, как Георгий Шипов.

Он явился в спальню мачехи в одних плавках. На крепкой шее его висел на цепочке золотой католический крестик. А на груди его Мещерский с удивлением разглядел крупную ярко-голубую татуировку: раскрытую ладонь, поднятую в приветствии римских цезарей, – любимый жест Бенито Муссолини.

– Марине Ивановне приснился кошмар. – Шипов шагнул вперед и словно заслонил певицу от сгрудившихся у кровати родственников. – Не суетитесь. Все уже кончилось. Можете отправляться спать. Я останусь в зале, – он кивнул на двери музыкального зала, – Марина Ивановна, будьте спокойны. Сюда больше никто не войдет. Я клянусь.

– Слушай, давай только без этого самого, – Корсаков поморщился. – Без трагикомических жестов, а? Тут и так уже голова кругом.

– Не твое дело.

– Не веди себя как шут гороховый.

– Я сказал – не твое дело. – Шипов-младший опустил глаза, мышцы его напряглись. – Марина Ивановна, скажите мне только одно: вы хотите?

– Нет, нет, мне, наверное, все показалось. – Она все прятала лицо в подушки. – Не надо ссориться, ребята, прошу вас. Пожалуйста, идите спать. Дима, Петя, Егорушка – пожалуйста. Я… нет, Лисенок, и ты тоже – иди, прошу. Все хорошо. Видишь? Я уже совсем почти успокоилась. Просто – нервы. Сегодня ужасный, ужасный, ужасный день! – плечи ее затряслись от рыданий. – Извините меня, я…

– Вот что, все марш отсюда. Все, все! Марш! – Майя Тихоновна начала выталкивать всех из спальни. – К себе, к себе – нечего тут делать. Мы сами тут с Шурочкой управимся. Шурочка, голубчик, принеси мне из моей комнаты мохеровую кофту. И, если не трудно, чайку организуй. Сейчас, Мариночка, с лимончиком выпьешь горяченького – успокоишься. Это все жар у тебя. Вот и привиделось бог знает что. А вы что, молодые люди? – она обернулась к Мещерскому. – Уж, пожалуйста, и вы тоже – идите.

– Но мы бы хотели все же выяснить, что произошло! – заартачился тот.

– Пойдем, – Кравченко хмурился.

– Но мы должны…

– Пой-дем.

Все начали нехотя расходиться. Георгий Шипов, как был полуголый, вышел на открытую террасу и стоял там, облитый лунным светом, точно юный античный бог, изваянный из мрамора. Бультерьер, появившийся в зале с непростительным опозданием, теперь легонько поскуливал и скреб в захлопнутую хозяином дверь.

Когда приятели поднялись к себе, Мещерский в сердцах стукнул кулаком по створке шкафа-купе:

– Черт-те что! Сумасшедший дом.

– Она смертельно испугалась, Серега, – Кравченко опустился на постель. – Ты обратил внимание на ее зрачки?

– Мне только и делать было, что на зрачки пялиться! Там… там темно – ночник же один!

– У нее остекленелый взгляд.

– Она какое-то лекарство принимает. Наверняка снотворное.

– Зверева смертельно испугалась, – повторил Кравченко веско. – Это даже я, толстокожий, почуял. Только вот чего? Или кого? А этот гитлерюгенд-то, – он хмыкнул. – Зигфрид-то наш доморощенный, ах какой резкий мальчик, а? Кстати, ты видел, как он вошел в спальню?

– Нет.

– И я – нет. Хотя стоял в дверях. Мимо меня он не проходил.

Они переглянулись.

– Может, мы просто не заметили? – пробормотал Мещерский. – Наверняка не заметили! Ведь мы не следили специально.

– Вот то-то и оно, – Кравченко вздохнул.

– Мне не мешало бы отправиться с тобой и самому все проконтролировать, – мечтал Мещерский, когда на следующее утро сразу после завтрака (за столом на этот раз сидели все, даже Зверева, и старательно делали вид, что ночью ничего странного не произошло) Кравченко по телефону связывался с отделом внутренних дел.

– Мне надо самому взглянуть на результаты осмотра тела, – продолжил он. – С чужих слов какие-либо выводы делать крайне сложно.

– Я тебе все расскажу, – пообещал Кравченко. – Но сам понимаешь, с Сидоровым тебе общаться пока не резон, а то еще спугнешь его.

– Он же прекрасно понимает, что у тебя нет от меня секретов.

– Ну, понимать – это одно, а убедиться наверняка – совсем другое. Огорчиться можно, в недоверие впасть. А это грех. Да ладно тебе ныть, к обеду все и так узнаешь, дольше я в морге нипочем не выдержу. К тому же не забывай: наш сельский детектор требует от меня подробной информации. А мне сейчас недосуг отвлекаться на всю эту нервную атмосферу, – Кравченко скривил губы. – Я и так ночь не спал с их художествами. Ну а ты, Серега, как барометр тут. В общем, лови настроения. Алло, это милиция? Будьте добры Сидорова к телефону. Алло, Шура, это я. Уже! Ну – как скажешь. Ага. Понял. Ну естественно…

Ключи от «Хонды» Кравченко снова получил у Агахана Файруза. Как обычно, тот был сама вежливость:

– Можете, Вадим, оставить ключи у себя. А ключи от других машин и от гаража – если вам они потребуются – я немедленно предоставлю по первой вашей просьбе. А от лица Марины Ивановны и от себя говорю: «Ин хане мал-е ход-е тунэ», – и тут же перевел с виноватой улыбкой: – Этот дом – ваш, – и протянул Кравченко толстый конверт.

– Благодарю, Агахан, – Кравченко спрятал деньги в карман не считая: на первоначальные расходы хватит, а там выудим еще. Можно ни в чем себе не отказывать.

В саду, направляясь к машине, он наткнулся на Шипова-младшего. Парень вроде бы загорал в плетеном кресле, потягивая из бутылки коку. Кравченко, однако, отметил, что Шипов поставил свое кресло так, чтобы сидеть лицом к окнам зверевской спальни (хотя для солнечной ванны удобнее было бы развернуть его спиной к дому). На коленях Шипова покоился крошечный приемник.

– Погоду не передавали? – осведомился на ходу Кравченко. – Что-то, я смотрю, тучи клубятся, не было бы дождя.

Шипов покачал головой: то ли тучи отрицал, то ли прогноз погоды – и нажал кнопку громкости. По радио пела Зверева. Кравченко сразу узнал ее голос. Прислушался к речитативу: «Condotta ellera in c ceppi» – отчетливая итальянская фраза, смысла которой он, увы, не понял, дышала тревогой и скорбью. Низкое меццо-сопрано словно рассказывало о чем-то грозном, неумолимо надвигающемся.

– Концерт? – спросил Кравченко, останавливаясь. – Или опера?

– Верди. «Трубадур». – Шипов наклонил голову. Взгляд его оставался отрешенным, устремленным на окна спальни.

«Ишь, меломан!» – Кравченко решительно зашагал к машине и тут вспомнил утренние сомнения Мещерского: «А ты не считаешь, что после ночного происшествия нам надо предпринять какие-то меры по охране Марины Ивановны? Если к ней действительно кто-то проник и так ее напугал, то нам следовало бы…»

«Сидеть пришпиленными к ее юбке мы все равно не можем, – с досадой возразил тогда Кравченко. – Наши прямые обязательства перед ней какие? То-то. Поиск убийцы ее мужа. И – финита. А личная охрана… Нет, Серега, в семье подобные вещи обставить практически невозможно. Семья – микрокосм. Тут все внутри. Ну как можно отгородить человека от его близких, а? Ну, приколоться, конечно, можно: попробовать, попытаться. А фактически – ни черта из этого не выйдет. Да и сама она такого надзора за собой не потерпит. Конечно, если дело дойдет до подобного абсурда и Зверева прямо попросит нас о подобном, мы, естественно, окажем ей возможное содействие, но… выглядеть все это будет, думаю, весьма нелепо и смешно».

«Но ты же сам сказал, что она смертельно испугалась!»

«А сегодня, судя по ее лицу, я бы этого утверждать не решился. Это, как говаривал Наполеон, «была прошлая ночь». Солнышко пригрело, страхи рассеялись, не до конца, но… В общем, если хочешь, таскайся за ней по пятам – дело твое. Только она турнет тебя скоренько и права будет на все сто. И потом… я не думаю, что в данную минуту Зверевой действительно что-то реально угрожает. Нет, нет – не в ней тут дело».

«Вообще-то и я так думаю, – согласился Мещерский с явным облегчением. – Но все-таки в ночном происшествии было что-то не то. Нелогично все это как-то. Если новый кошмар приснился – дело, конечно, житейское. Если она разыграла комедию – то напрашивается вопрос: для чего? А если же кто-то к ней действительно наведался, то…»